Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Его политическое возражение сводилось к следующей формулировке: «Пролетарская диктатура, находящаяся в состоянии войны с крестьянством… никоим образом не может быть крепка» {635}. Программа Преображенского, настаивал он, оттолкнет крестьянство, подорвет смычку и подвергнет опасности существование режима. К 1924 г. все понимали, что крестьяне не будут добровольно производить или отдавать излишки зерна без соответствующих стимулов. Введение нэпа было реальным признанием этого факта советской жизни. Однако «неэквивалентный обмен» Преображенского, казалось, должен был бы упразднить рыночные стимулы и оставлял без ответа вопрос, что может случиться, если крестьянин, столкнувшись с явно невыгодной для себя структурой цен, откажется продавать излишки. Бухарин был убежден в том, что это приведет к необходимости вернуться к реквизициям и снова направить партию по пути столкновений с сельским населением. Он подчеркивал, что это то, к чему должна повести «свирепая логика „левых“ — психология отчаянных жестов, сверхчеловеческих нажимов, волевых импульсов…» {636}.
Любая политика, которая была готова пойти на риск конфликта с крестьянством, как бы ни были убедительны ее экономические доводы, была неприемлема для Бухарина. Он был уверен, что партия может только проиграть при таком столкновении. Необходимость поддержки со стороны крестьянства — незыблемость смычки — он рассматривал сейчас как кардинальный урок революционной истории России: «Революция 1905 года потерпела крах, потому что не получила смычки между городским движением и аграрно-крестьянским движением». Это был «величайший урок для всех нас», показавший «всю важность объединения рабочих и крестьян». События 1917 г. подтверждали ту историческую истину, что успех зависит от счастливого сочетания «крестьянской войны против помещиков и пролетарской революции». Эта «совершенно своеобразная и оригинальная обстановка была основой для всего развития нашей революции». Смычку, носившую первоначально разрушительный характер, нэп обратил в конструктивный союз, без которого диктатура партии обречена: «…если лишиться этого особо благоприятного сочетания классовых сил, то выпадает вся основа развертывания социалистической революции в нашей стране» {637}.
Бухаринское понимание сочетания крестьянской войны с пролетарской революцией, развитое в дополнение к ленинскому, служило трем взаимосвязанным целям. Во-первых, он рассматривал происшедшую в этом году «великую аграрную революцию» как составную и благотворную часть «нашей революции», а не как чужеродное движение (как обычно прежде считали большевики). Во-вторых, такое понимание противостояло той интерпретации 1917 г., которая ассоциировалась с теорией перманентной революции Троцкого. И, наконец, это давало возможность Бухарину доказывать, что отношения между пролетариатом и крестьянством сходны с прежним сотрудничеством и союзом между промышленной буржуазией и землевладельцами, а не с отношением между эксплуататорским и эксплуатируемым классами, как утверждал Преображенский {638}. Но главным уроком из такого понимания был призыв к осторожности и примирению — лозунг бухаринизма. Это означало, что антикрестьянская политика была бы самоубийственной; предупреждение против ее пагубности Бухарин неоднократно выражал словами: партия «ходит по острию бритвы» {639}.
Пожалуй, странно, что Бухарин, который в 1915–1916 гг. характеризовал современное капиталистическое государство как всесильного Левиафана, теперь мог рассматривать Советское государство как государство, ненадежно покоящееся на постоянной терпимости крестьянства. Находясь под впечатлением неистового стремления к независимости частнособственнического крестьянства во время крестьянских восстаний 1920–1921 гг., он недостаточно ясно себе представлял, что сильная раздробленность и обособленность крестьян-единоличников является их общей слабостью. Между 1929 и 1933 гг. Советское государство провело и выиграло настоящую гражданскую войну против крестьянской массы, доказав, что отсутствие ее поддержки не являлось фатальным для режима. Впрочем, это только отчасти было ошибкой Бухарина. Он понимал, или по крайней мере чувствовал, к чему ведет вынужденное столкновение с крестьянством; такая перспектива ужасала его и стала еще одним источником его постоянного беспокойства. Даже один несимпатизирующий ему писатель сказал: «У него было сильное предчувствие всех тех неистовств, которые обрушатся на страну» {640}, если возобладают «волевые решения».
Бухаринский анализ политической ситуации, с которой столкнулась партия, однако, только частично определял его возражения антикрестьянской политике, и он никогда не ограничивался только этой стороной дела. Между 1924 и 1929 гг. он также выказывал, правда не всегда последовательно и ясно, возражения с точки зрения морали против любого систематического, политического или экономического угнетения крестьянства. К этому элементу мышления Бухарина надо подходить с осторожностью не только потому, что он, возможно, отрицал бы его значение, а потому, что в изначальном марксизме и в большевизме существовала прочная традиция против привнесения нравственных оценок в социальные суждения [31] .
31
Вряд ли можно согласиться с этим утверждением С. Коэна. Программные и стратегические цели большевиков были направлены на создание общества без насилия, эксплуатации и угнетения, что являлось выражением высшей нравственности. Гуманистическую сущность социализма неоднократно подчеркивал и Н. И. Бухарин.
Эта традиция вела свое происхождение от самого Маркса. Несмотря на очевидный морализм, которым проникнуты многие работы Маркса, сам он формально настаивал на том, что не следует с этической точки зрения подходить к изучению общества и истории вообще. Его твердый отказ принимать во внимание что-либо иное, кроме законов данной эпохи, выразился в знаменитом положении: «Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обусловленное им культурное развитие». По убеждению Маркса, его научный социализм тем и отличается от фантазий социалистов-утопистов. Под сильным влиянием этого предубеждения против этических оценок находились первые марксисты, хорошо знакомые
В этом отношении дооктябрьская позиция Бухарина была совершенно ортодоксальной. Он напоминал своим читателям в 1914 г.: «…нет ничего более смехотворного, чем пытаться превратить теорию Маркса в „этическую“ теорию. Теория Маркса не знает других реальных законов, кроме закона причины и следствия, и не может допустить никаких других законов». «Этическую болтовню, — добавлял он, — всерьез принимать абсолютно невозможно» {642}. После 1917 г. антиэтическая традиция стала влиять на большевистские решения, часто сводясь к пренебрежению к нравственным запретам перед лицом «объективных условий». Рассуждения подобного рода стали обычными во время гражданской войны, когда эксцессы, допускаемые партией, удобно обосновывались ссылкой на историческую необходимость и объявлялись средствами, которые оправдывались социалистической целью (этот способ обоснования таких эксцессов в немалой степени подкреплялся бухаринской «Экономикой переходного периода»). Такой взгляд преобладал не только во время гражданской войны. Выступая в качестве свидетеля защиты на процессе эсеров в 1922 г., Бухарин отказался обосновывать свои оправдательные доводы «моральными» мотивами и, наоборот, опирался только на приемлемые аргументы «политической целесообразности». И в 1924 г., отвечая на антибольшевистские высказывания академика И. П. Павлова, он провозглашал свою преданность «не категорическому императиву Канта и не заповеди христианской морали, а революционной целесообразности». Некоторые люди, сетовал он годом позже, «очень часто подменяют трезвые рассуждения моральными, которые ничего общего с политикой не имеют» {643}.
Однако те же самые упреки могли быть предъявлены самому Бухарину на всем протяжении 20-х гг. В противоположность старой традиции и вопреки его собственным заявлениям, этические нормы стали ясно обозначаться в его позиции по вопросу внутренней политики. Начиная с декабря 1924 г., когда он впервые осудил «закон» Преображенского как «чудовищную аналогию» и «кошмарное видение», и до выдвинутых им обвинений в 1929 г., что сталинская программа равносильна «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» — «этическая риторика» была присуща его оппозиции антикрестьянской политике. Как раз это подразумевал Преображенский, когда упрекал Бухарина за «вспышку морального негодования» {644}. Маркс однажды высказался о рабочем классе: «…ему предстоит не осуществлять какие-либо идеалы…» Для Бухарина идеал стал центральной исторической задачей большевизма.
Этот новый элемент в мышлении Бухарина, обозначившийся уже в 1923 г., связан с осознанием им того факта, что общественное положение советского пролетариата как меньшинства не было национальной отличительной чертой России. С энтузиазмом человека, который с запозданием открыл для себя истину, на которую не обращалось внимания, и, опираясь на статистические данные, Бухарин пользовался в 1924–1925 гг. каждым удобным случаем, чтобы внушить своей аудитории, что во всемирном масштабе «пролетариат… составляет незначительное меньшинство», в то время как крестьянство, главным образом в странах Востока, — «громадное большинство на нашей планете». Пересмотр понимания Бухариным международной революции был основан на экстраполяции русского опыта; отсюда неоднократно повторяющийся образ «мирового города и мировой деревни», мировой «смычки между западноевропейским и американским промышленным пролетариатом и… колониальным крестьянством» и глобальное представление о «пролетарской революции и крестьянской войне» {645}. Он предсказывал в 1925 г., что под руководством пролетариата крестьянство «может стать — и станет… великой освободительной силой нашего времени». Но, как и в Советском Союзе, остается «решающая проблема»: «Пролетариату нужно будет после своей победы ужиться во что бы то ни стало с крестьянством, ибо это большинство населения с большим хозяйственным и социальным весом» {646}.
С одной стороны, бухаринские замечания представляют собой попытку приспособить марксистскую теорию, которая традиционно рассматривала крестьянство как реакционный пережиток феодализма, к революционному аграрному движению, вызванному первой мировой войной. С другой, они были направлены также против возрождения антикрестьянских настроений внутри партии. Он оспаривал убеждение, которого сам придерживался в 1917 г. и которое сейчас официально приписывалось Троцкому, что крестьянство служило революции «только как пушечное мясо в борьбе с капиталом и крупным землевладением». Наоборот, пролетариат нуждается в крестьянской поддержке в течение всего переходного периода: «Он вынужден, строя социализм, вести за собой крестьянство» {647}. Хотя бухаринская позиция была не «прокрестьянской» в народническом смысле прославления мужика и деревенской жизни, а скорее трезвой оценкой классовых сил, он считал, что городским большевикам следует относиться с сочувствием к этому союзу и признать, что социальная отсталость «не „вина“ крестьянина… а его беда». Подходить к крестьянству, настаивал он, нужно не с «презрением и пренебрежением», а «серьезно, с любовью». Антикрестьянская позиция была несовместима с «пролетарским долгом», особенно в век, когда пролетариат и буржуазия борются «за душу… крестьянского населения» {648}.