Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Дискуссия о темпе обнаружила важное свойство экономических дискуссий вообще: они были тесно связаны с внеэкономическими соображениями и находились под их влиянием; таковы были вопросы внутренней и внешней политики и — что столь же важно — большевистской идеологии. Особенно это справедливо по отношению к теоретически мыслящему Бухарину. Он не только выдвигал против левых политические, этические и экономические аргументы, но программа Бухарина была только частью его более широкой теории социальных изменений в Советском Союзе.
Официальные взгляды большевиков на пути развития общества, которые так хорошо служили им между 1917 и 1920 гг., к 1924 г. оказались непригодными. Резкий демонтаж системы «военного коммунизма», введение нэпа с его «чрезвычайной запутанностью социально-экономических отношений», «психологическая депрессия» большевиков, связанная с провалом европейской революции, смерть Ленина и зрелище борьбы его преемников, претендовавших на преданность различным вариантам ленинизма, —
В некотором смысле последствия этого разочарования положили конец наивной вере большевиков во всемогущество теории. Даже Бухарин любил в то время цитировать: «Теория, мой друг, сера, но зелено вечное дерево жизни» {705}. Тем не менее партийные лидеры остро чувствовали необходимость реконструкции и укрепления большевизма как идеологии, отличающейся логической последовательностью и ясностью. Как предупреждал Бухарин в 1924 г., образованная общественность проявляет «возросший спрос и… большие запросы в области идеологии», и если партия на эти вопросы не ответит, то ответят другие {706}. Ответы были особенно важны в свете партийных дискуссий, во время которых соперничающие фракции старались привлечь на свою сторону широкие слои партии и рабочую массу. Как официальное руководство, так и оппозиция должны были высказываться по вопросам идеологии; и те и другие заверяли, что именно их программа проникнута духом последовательного «ортодоксального большевизма» (ленинизма) или, как хитроумно выражался Бухарин, «исторического большевизма». Используя то, что они выступают под знаменем революционно-героических традиций, левые постоянно апеллировали к предшествующим ценностям и взглядам. Они не видели необходимости в крупных теоретических новшествах и предпочитали вместо этого клеймить большинство за «злонамеренное неверие в смелую экономическую инициативу» как за оппортунизм на практике и ревизионизм в теории {707}.
С другой стороны, «кризис идей» наложил на Бухарина особую ответственность. Как официальный теоретик и главный защитник нэпа он был вдвойне ответствен за реконструкцию большевистской идеологии, по крайней мере в отношении крупных спорных вопросов. После 1923 г. он не принимал большого участия в интеллектуальных дискуссиях, не связанных прямо с партийными разногласиями, уделяя вместо этого все свое внимание разъяснению новой политики и своей теоретической программы, пытаясь доказать их совместимость с «историческим большевизмом». Здесь он снова столкнулся со специфической проблемой. В то время как левые имели возможность с успехом апеллировать к укоренившимся (хотя и опороченным) идеям, Бухарин был занят развенчанием многих из этих идей как иллюзий прошлого. Он, например, стал резко критиковать присущее большевикам в течение трех лет рвение в проведении экономической практики «военного коммунизма», называя ее «карикатурой на социализм» {708}. Постоянное презрение Бухарина к идеям, почерпнутым из «старых книг», означало, что он должен был выдвинуть новые; если верно, что партия коренным образом изменила свои коренные представления, то появилась надобность в новых теориях. И хотя Бухарин мог с успехом ссылаться на ленинские работы, особенно на реформистские идеи его последних статей, он вскоре признал, что нельзя ограничиваться перепевами того, что magister dixit {709}.
Отделываться афоризмами тоже было нельзя. В духе своего недавно обретенного прагматизма Бухарин теперь регулярно осуждал «истерическую» политику, превознося линию, которая была бы «не правой, не левой», а «правильной». Проблема заключалась в том, что подобные половинчатые высказывания или такие заявления, как: «…я двадцать тысяч раз повторял, что мы абсолютно не должны отходить от принципов нэпа» {710}, имели привкус консерватизма и вызывали подозрения, что политика большинства была предательством революционных идеалов. Исполненные надежд прогнозы некоторых небольшевиков, что «ангел революции тихо отлетает от страны», должны были быть опровергнуты, потому что и оппозиция держалась такого же мнения {711}. Сам Бухарин размышлял в 1922 г.: «История полна примерами того, как партии революции становились партиями порядка. Временами только настенные лозунги напоминают о революционной партии» {712}. Оппозиция называла это «термидорианской реакцией».
Короче говоря, были необходимы не только новые, но оптимистические теории. Бухарин понимал, что
Рожденная как отступление, новая политика только такой и представлялась. Было необходимо убедить членов партии, что в действительности нэп является движением к социализму, а не «сплошным отступлением». Нужно было опровергнуть тех «старых скептиков», которые считают «признаком дурного тона говорить о нашем продвижении вперед» {715}. В 1923 г. по поводу двадцать пятой годовщины партии Бухарин писал: «Мы пустились в такое плавание, какое не снилось даже Колумбу» {716}. Теперь Бухарин показывал, что плавание продолжается, что его реформизм, его «новая экономика» ведут к социализму.
До подробного рассмотрения того, как могло осуществляться социалистическое развитие, нужно было еще установить, было ли допустимо хотя бы стремление к социализму в изолированной аграрной стране. Как мы видели, на этот вопрос явно отрицательно отвечала ранняя марксистско-большевистская теория, главной идеей которой была международная пролетарская революция, возникающая на почве противоречий зрелых индустриальных обществ. Левое крыло партии (не всегда последовательно и убедительно) защищало старую позицию, хотя его представители с осторожностью допускали, что процесс социалистического строительства в Советской России возможен. Левые, однако, решительно отклоняли утверждение, что этот процесс может быть завершен в изолированной, экономически отсталой стране. Они заявляли, что стоят на ортодоксальной, реалистической и непреклонно интернационалистической позиции {717}. Но логика событий после 1917 г. — национальный успех большевиков в Октябре и в гражданской войне, распространившаяся во времена «военного коммунизма» готовность признать идею «прыжка в социализм» и начатая Лениным в 1922–1923 гг. обнадеживающая новая оценка нэпа привели к иным выводам {718}. Они нашли свое выражение в доктрине «социализма в одной стране», взятой на вооружение сталинско-бухаринским большинством.
Выступая против «перманентных революционеров», Сталин первый отчетливо выдвинул эту идею, но именно Бухарин развил ее в теорию и дал, таким образом, официальное обоснование «социализма в одной стране» в 20-х гг. {719}. Как мы видели, он приближался к такой концепции с ноября 1922 г.; она содержалась косвенным образом в его положении о «врастании в социализм». Но только в апреле 1925 г., спустя три месяца после сталинского заявления, Бухарин сформулировал проблему публично и недвусмысленно {720}. Иногда ему приходилось опровергать утверждение, что его доктрина представляет собой ревизию прежних взглядов, но его опровержения были малоубедительными потому, что с 1917 по 1921 г. он, подобно другим, открыто разделял убеждение, что достижение социализма в одной только России невозможно {721}. Хотя логические доводы в пользу возможности «социализма в одной стране» могли быть обоснованы самим Октябрьским переворотом и узаконены авторитетом ленинских статей 1922–1923 гг., формальное выражение доктрины явилось, по существу, решительным поворотом в официальной большевистской концепции, что косвенным образом признавал Бухарин, когда говорил, что «этот вопрос не так прост, как он представлялся раньше, когда над ним меньше думали» {722}.
Поразмыслив над этой проблемой, Бухарин выдвинул состоявшую теперь из двух частей формулу, отвечающую на вопрос, может ли быть построен социализм в Советской России при отсутствии европейской революции. Первая часть формулы касалась внутренних условий страны, ее ресурсов и классов. В этом отношении вывод Бухарина был недвусмысленно положительным. Отвергая предположение, будто «мы… погибнем из-за нашей технической отсталости», он сформулировал свое знаменитое утверждение: «Мы можем строить социализм даже на этой нищенской базе… мы будем плестись черепашьим шагом, но… все-таки мы социализм строим, и мы его построим» {723}. Такую позицию, доказывал он, занимал Ленин, говоря в своем «Завещании», что есть «все необходимое и достаточное» для построения социализма. Если это верно, значит, «нигде нет такого момента, начиная с которого это строительство стало бы невозможным». Но существовала одна потенциальная помеха, которая была учтена во второй части формулы Бухарина. Советский Союз будет гарантирован от иностранной капиталистической интервенции и войны только тогда, когда революция приобретет международный характер. Таким образом, с точки зрения гарантий от внешней угрозы, «ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ практическая победа социализма в нашей стране без помощи других стран и мировой революции невозможна» {724}.