Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Во-первых, он утверждал, что возникновение советского общества создало возможность для новых отношений между антагонистическими классами: «Диктатура пролетариата служит оболочкой» для известного «сотрудничества классов», которое выражает «единство общественного целого» {768}. Это положение включает две основные идеи Бухарина. Советское общество (и его экономика) составляет единое целое, или «единство противоположностей», — истина, которую, как он думал, левые не понимают: «Преображенский видит противоречия, но не видит единства народного хозяйства, он видит борьбу, но не видит сотрудничества…» Общественное «единство» подразумевает значительную степень классовой гармонии, или сотрудничества, которые для Бухарина означали, что пролетариат и крестьяне объединены в максимально возможном экономическом сотрудничестве, в котором новая буржуазия могла бы участвовать «в определенных пределах», выполняя «общественно-полезную функцию» {769}. Таким образом, экономическое сотрудничество классов преобладает над разрушительными аспектами классовой борьбы или по меньшей мере смягчает их.
Во-вторых, сотрудничество классов не означает, объяснял Бухарин, что классовая борьба в Советской России подошла к концу; скорее, из всего этого следует, что прежние насильственные формы классовой борьбы — когда просто «дают в зубы» — не будут больше применяться и что классовая борьба выражается сейчас в виде «экономической конкуренции» между социалистическими (государственными и кооперативными) и капиталистическими предприятиями. В этом «беспрецедентном и в высшей степени своеобразном» процессе победа социализма проявляется во многих формах: в вытеснении частной торговли в результате конкуренции на рынке; обеспечении крестьянина кредитом более дешевым, чем предоставляемый ему деревенским ростовщиком; и вообще в завоевании «души» крестьянина. Во всех своих аспектах новая классовая борьба отличается от старой тем, что она «мирная» и «бескровная» и что она ведется «без бряцания оружием». Война против частного торговца, говорил Бухарин, состоит не в том, «чтобы подавить его и закрыть его магазины», а в том, чтобы «производить и продавать дешевле и лучше… чем он». Более дешевые и лучшие товары, более дешевый и широкий кредит — «таково оружие, с помощью которого мы должны вести… нашу борьбу с эксплуататорскими элементами в деревне» {770}.
Обе поправки нашли свое выражение в резкой критике идеи, согласно которой продвижение к социализму предполагает углубление классовых конфликтов, особенно в деревне. Допуская, что в ближайшем будущем может время от времени происходить усиление классовой борьбы, Бухарин настаивал, что дальнейшее развитие будет характеризоваться тем, что «классовая борьба начнет затухать», станет «отмирать». Конфликты с применением насилия не будут учащаться, но, наоборот, «станут все более и более редкими и наконец исчезнут без следа» {771}. Прежде всего он осудил точку зрения, согласно которой партия должна «разжигать классовую борьбу», а не содействовать ее «смягчению». На партийной конференции в 1925 г. он заявил: «Но можно ли сказать, что наша генеральная линия, линия большевистская… заключается в сознательном форсировании классовой борьбы? Вот этого я как раз не думаю». Или как он сказал в другом месте: «Я ничуть не вижу пользы от обострения классовой борьбы в деревне» {772}. Бухарин считал, что движение к социализму предполагало ослабление классовых конфликтов.
Перспектива превращения классовой борьбы в безличную конкуренцию экономических форм увенчала эволюционную теорию Бухарина и устранила то, что казалось ее внутренним противоречием. Марксистский социализм предусматривал плановую экономику, но бухаринская программа призывала к «экономическому развитию на основе рыночных отношений» {773}. Чтобы согласовать эти два положения, он снова проводит аналогию с капиталистическим обществом, где благодаря рыночной конкуренции «крупное производство в конце концов вытесняет мелкое, средний капитал отступает перед более крупным капиталом, и в конце концов… число конкурентов все уменьшается» и происходит «преодоление рынка самим рынком, свободная конкуренция превращается в монополистическую». Сходный процесс повторится в рамках нэпа. Когда более крупные и эффективные социалистические организации вытеснят частных капиталистов из их цитадели в розничной и оптовой торговле, «мы будем перерастать рынок» и приближаться к плановой экономике: «через борьбу на рынке… через конкуренцию государственные предприятия и кооперация будут вытеснять своего конкурента, т. е. частный капитал. В конце концов развитие рыночных отношений уничтожит само себя… и сам рынок рано или поздно отомрет…» Ирония была диалектичной: «оказалось, что мы придем к социализму именно через рыночные отношения» {774}.
Как бы то ни было, теория Бухарина была оптимистической. В расхолаживающей обстановке экономического плюрализма нэповского общества она обнаружила «органический эволюционный путь к социализму». «Рельсы» были проложены, и не требовалось ни социальных потрясений, ни радикальных решений, ни «третьей революции»; даже судьба кулаков была разрешена благополучным образом. Существенным предположением, на котором покоился этот оптимизм, было то, что «обычные» крестьянские кооперативы представляют собой социалистические «ячейки». То, что Бухарин относил закупочно-сбытовые кооперативы к социалистическому сектору, позволяло ему ссылаться на ежегодный пропорциональный прирост в государственной и кооперативной торговле по сравнению с частной торговлей как на доказательство продвижения к социализму и как на свидетельство того, «что, несмотря на абсолютный рост частного капитала… позиции социалистических элементов нашего хозяйства относительно все время усиливаются» {775}. Аналогичные рассуждения позволяли предвидеть естественное возникновение экономического планирования, поскольку социалистический сектор «все больше увеличивает свое могущество и постепенно втягивает отсталые экономические единицы…» В целом эти предположения означали, что простой «рост производительных сил… в наших условиях» есть «движение к социализму» {776}.
В свете большевистских идей его теория была новой также потому, что, хотя она и содержала революционные идеалы, она отвергала преимущественное значение революционно-героической традиции, открыто предпочитая постепенность и реформизм. Этими методами, говорил Бухарин, скорее, чем прежними, «мы шаг за шагом будем преодолевать все зло, которое у нас еще есть».
Требовались коренные изменения в большевистском мышлении и практике. Как указывал Бухарин в 1925 г.: «Мы теперь ясно видим наш путь к социализму, который пролегает не там или, вернее, не совсем там, где мы искали его раньше» {777}. Были необходимы не только «новая экономика» и новая теория. Была необходима и новая политика.
Призывая партию идти по эволюционному пути в экономической политике, Бухарин вместе с тем призывал к далеко идущим изменениям в большевистской политической мысли и практике. Основывающаяся на социальной гармонии, классовом сотрудничестве, добровольном участии и применении реформистских мер экономическая политика по самой своей сути была несовместима с проводившейся до 1921 г. политикой «механических репрессий» и «кровопускания». Он подытожил желательные изменения во внутренней политике, утверждая, что большевики не были больше «партией гражданской войны», а стали «партией гражданского мира» {778}. Когда Бухарин формулировал свою политическую программу с 1924 по 1926 г., гражданский мир был ее основным исходным пунктом и постоянным лозунгом. Он не предполагал, однако, коренных структурных изменений в советской политической системе, установившейся к 1921 г. Более того, он не ставил под вопрос большевистский однопартийный режим {779}. Вторая, даже просоветская партия была недопустима. Как он говорил в своей знаменитой остроте: у нас могут быть две партии: одна у власти, другая в тюрьме. Не мыслилось изменений и в провозглашаемом классовом характере режима. Советская власть «поддерживалась мужиком, но это — пролетарская власть». Смычка — «сотрудничество в обществе» не означала «сотрудничества во власти». Короче говоря, Бухарин считал политической посылкой законность и достоинства большевистской диктатуры: «Во-первых, необходим союз между рабочими и крестьянами; …во-вторых, в этом союзе руководящая роль должна принадлежать рабочему классу; в-третьих, в самом рабочем классе руководящая роль… должна принадлежать коммунистической партии» {780}.
Подобно другим большевикам и большинству последующих модернизаторов, Бухарин не был демократом в западном смысле этого слова. Конечно, несмотря на его желание расширить круг лиц, имеющих избирательные права, и, несмотря на то что Бухарин (если верить неподтвержденным сообщениям) был склонен издать какой-нибудь закон о правах человека для защиты советских граждан от произвола государства, он тем не менее не возражал против существовавших профилактических пунктов Советской конституции 1924 г., которые, в дополнение к исключению «буржуазной прослойки» из политической жизни, устанавливали привилегии для меньшинства — городского пролетариата — в ущерб крестьянству {781}. Так же как и другие модернизаторы XX века, он прежде всего давал демократии экономическое истолкование; демократизация означала «вовлечение масс в социалистическое строительство». Он никогда публично не оспаривал большевистского положения, что «диктатура пролетариата есть в то же время широчайшая демократия» {782}.
Тем не менее под лозунгом гражданского мира Бухарин предлагал далеко идущие изменения в советской политической жизни. Наиболее важным из них было то, что государство переставало быть главным образом «орудием репрессий». Вместо этого оно должно было обеспечить мир, необходимый для «сотрудничества» и «укрепления общественного целого», когда создаются условия для терпимого отношения ко многим, нерасположенным к режиму, но мирно настроенным попутчикам революции, ее «полудрузьям и полуврагам». И только неисправимых приверженцев старого режима (Бухарину казалось, что их немного) настигнет железный кулак государства. В отношении остальной части населения государство посвятит себя «мирной, организационной работе». Что касается террора, то «его время прошло» {783}.
Такая формулировка новых «функций» государства опиралась отчасти на бухаринскую оценку политической ситуации в Советском Союзе после 1924 г. Его прогнозы решительно отличались от прогнозов левых большевиков и вовсе не совпадали с тем, что официально проповедовалось в сталинские времена, когда считалось, что зловещим образом будут усиливаться классовая борьба и распространяться тайные заговоры. Убежденный в том, что партия вышла из опасной изоляции 1920–1921 гг. и восстановила доверие народа, Бухарин осторожно высказывался в 1925 г., что «вообще большинство населения не против нас», и — более уверенно: «Крестьянство никогда не было так дружественно настроено… как теперь». Его существенный политический аргумент, однако, состоял в том, что внутренние враги революции либо исчезли, либо разоружены: «Все мирно; в стране нет восстаний, контрреволюционных актов, тайных заговоров» {784}. Кроме того, доказывал он, случающиеся время от времени акты насилия против советских должностных лиц обусловлены не устойчивыми антибольшевистскими настроениями, а пороками самой советской бюрократии. Случаи насилия со стороны крестьян, например, были реакцией на злоупотребления «низших агентов власти» — «маленьких героев Щедрина» — людей, чей облик ассоциировался с царскими сатрапами {785}.