Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Некоторые из его наследников интуитивно понимали это, выражая свои чувства по-разному. Ленин «был диктатором в лучшем смысле этого слова», сказал Бухарин в 1924 г. Пятью годами позже, характеризуя Ленина как единственного «вождя, организатора, полководца, суровый, железный авторитет» и противопоставляя его жестокой сталинской машине власти, Бухарин пояснял:
Но он был для всех нас Ильич, свой, близкий, любимый человек, замечательный товарищ и друг, связь с которым неразрывна. Он был не только «товарищ Ленин», а нечто неизмеримо большее. Такова была наша связь… Это вовсе не простое «командование», «администрирование» и т.д. {881}.
И личные чувства, и реальное понимание уникальной роли Ленина вызывали естественное нежелание как внутри руководства, так и вообще в партии мыслить категориями «преемственности». Один из делегатов на XIV съезде партии в 1925 г. утверждал, что «его кафтан начинают примеривать отдельные представители… Но этот кафтан никому не подходит…»
Каковы бы ни были тайные стремления и независимо от невыполнимости такой идеи, публично было принято считать, что руководство после Ленина должно быть олигархическим, или, как настаивал Бухарин в 1925 г., коллективным:
…потому что у нас нет Ленина и нет единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал: я безгрешен и могу абсолютно на все 100 % истолковать ленинское учение. Каждый пытается, но тот, кто выскажет претензию на все 100 %, тот слишком большую роль придает своей собственной персоне {882}.
Таким образом, заменить умершего вождя должна была группа наследников. Вначале под коллективным руководством подразумевалась узкая группа, не обязательно включавшая в себя всех руководящих большевиков или даже всех членов Политбюро. В нее входило лишь «основное ядро ленинцев» {883}, пятеро из шести человек, о которых Ленин писал в своем «Завещании»: Троцкий, Сталин, Каменев, Зиновьев и Бухарин. Хотя это редко признавалось публично, тем не менее это были люди, пользовавшиеся большим авторитетом, каждый из которых воплощал часть ленинского наследия, а все вместе воплощали законный авторитет партии и потому должны были руководить коллективно. Можно привести два показательных примера: Рыков и Калинин были выдающимися деятелями партии, но ни тот, ни другой лично не символизировали большевистский партийный авторитет. Было принято считать, хотя это и не афишировалось, что несколько членов Политбюро были первыми среди равных. Как иногда выражались наблюдатели, они были «большевистским Олимпом»{884}. Сталин, умевший грубо, но точно проводить различия между людьми, использовал подобную метафору в 1928 г., характеризуя в беседе с Бухариным состоявшее из девяти человек Политбюро, которое уже больше не включало Троцкого, Зиновьева и Каменева. Он заявил: «…мы с тобой Гималаи; остальные — ничтожества» {885}.
Однако в 1925 г. было пять «Гималаев», или, иначе говоря, авторитетных ленинских наследников {886}. Своеобразный «мандат» каждого состоял из следующих четырех пунктов: 1. Вхождение в узкий ленинский круг до и после 1917 г.; 2. Революционно-героическая биография, причем 1917 г. рассматривался как пробный камень; 3. Репутация революционера-интернационалиста; 4. Репутация «выдающегося марксиста», а следовательно — теоретика. Ни у одного из членов коллективного руководства этот мандат не был в полном порядке. Зиновьев и Каменев (чьи фамилии воспринимались как бы написанными через черточку) были сильнейшими в первом пункте, но слабейшими во втором, так как они выступали против восстания в 1917 г.; с другой стороны, Троцкий не имел себе равных во 2-м и 3-м пунктах, был вторым после Бухарина в 4-м, но сильно уязвим в 1-м пункте, так как поздно вступил в партию. Мандат Бухарина также не был совершенным: он превзошел всех как теоретик; имел высокий авторитет, связанный с 1917 г., а также как интернационалист, но не был так близок к Ленину, как Зиновьев, до 1917 г. и так же лоялен к нему после. Мандат Сталина был наименее впечатляющим: у него совершенно не было почвы под ногами в 3-м и 4-м пунктах, а во 2-м он стоял далеко за Троцким и Бухариным.
Хотя эти преимущества приобретали все более призрачный характер (ибо тот, чей мандат производил наименьшее впечатление, обладал наибольшей властью), отношение к ним было очень серьезным; это видно из того, какое значение имели в 20-х гг. политические и партийные биографии ведущих руководителей и какие попытки предпринимали некоторые из них, чтобы приукрасить свои мандаты. Зиновьев и Каменев отчаянно пытались затушевать свой позор 1917 г.; их оппоненты этого не позволили. Зиновьев старался в 1925 г. выйти на первый план как теоретик, но получил отпор со стороны Бухарина. Троцкий старался как-то искупить свое меньшевистское прошлое; этот факт его биографии всегда использовали противники, которые, кроме того, оспаривали ортодоксальность его идей до 1917 г. Сталин, вытесняя своих соперников, шаг за шагом добился некоторого авторитета в Коминтерне, но он был совершенно неизвестен как теоретик и болезненно воспринимал это, что видно из слов Бухарина, сказанных в 1928 г.: «Сталина съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает» {887}.
В этом контексте ясна важная роль Бухарина в дуумвирате. Ранее первые триумвиры объединились в надежде, что их коллективное положение поколеблет огромный авторитет Троцкого в партии. Им удалось убедить многих, что он был неискренним и высокомерным самозванцем. Однако теперь Зиновьев и Каменев порвали со Сталиным и вскоре объединились с Троцким. Иллюзия их коллективного авторитета побудила Каменева обратиться к Троцкому: «Достаточно Вам и Зиновьеву выработать единую платформу, и партия обретет свой настоящий Центральный Комитет». Троцкий вспоминал, как он высмеивал «такой бюрократический оптимизм» {888}, но несомненно, что Сталина приводила в ужас сама мысль о возможности осуществления надежд Каменева. Наименее выдающийся из пяти ленинских наследников, трое из которых выступили теперь против него, понял, что он может выглядеть узурпатором; причем сложность его положения еще более усугублялась все еще неопубликованным, но уже хорошо известным «Завещанием» Ленина.
Приход Бухарина к совместному руководству со Сталиным помог последнему предотвратить эту опасность. Бухарин поделился по меньшей мере частью своего законного авторитета и тем самым сделал возможной устойчивость «коллективной власти» большинства. Несмотря на относительную молодость Бухарина и на то обстоятельство, что его сильной стороной была теория, а не практическая политика (что, наверное, отражалось на его статусе политического руководителя), все же нельзя приуменьшать его действенную роль в придании веса дуумвирату. В отличие от Сталина именно его голос был авторитетным во внешне- и внутриполитических вопросах: от реальности создания советов в революционном Китае до политики капитальных вложений и литературной политики в стране {889}. В то же самое время Бухарин фактически выступил поручителем генсека, распространив свою популярность на человека, которого недолюбливали как по личным причинам, так и из-за политических разногласий, и он, если привести более конкретный пример, «создавал атмосферу доверия к нему в Коминтерне» {890}.
Факт близости к Ленину в прошлом приобрел особое значение в 1925 г. Крупская, по отношению к которой Сталин тремя годами раньше допустил «грубейшую выходку», открыто поддерживала Зиновьева и Каменева. То, что она была на их стороне, символизировало их длительную тесную связь с ее покойным мужем и напоминало хорошо осведомленным большевикам об убийственном постскриптуме ленинского «Завещания», в котором Сталин осуждался как «слишком грубый» и где рекомендовалось отстранить его от должности генерального секретаря {891}. Бухарин в свою очередь также имел поддержку от младшей сестры Ленина — М.И. Ульяновой. Между ними существовали теплые личные и деловые отношения. М.И. Ульянова была старым и близким другом Бухарина и с 1917 г. работала ответственным секретарем «Правды». Поражение Бухарина в 1929 г. положило конец ее политической деятельности, и она, находясь почти в опале, умерла в 1937 г., спустя несколько месяцев после его ареста. Но в 1925 г. М.И. Ульянова поддерживала Бухарина и, следовательно, Сталина. В то время была широко известна фотография, где она сидит рядом с Бухариным в редакции «Правды» {892}. А на XIV съезде, после того как Крупская публично выступила против интерпретации Бухариным последних статей Ленина, М.И. Ульянова возражала ей в своем коротком выступлении: «Товарищи, я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание и толкование ленинизма, чем все другие члены нашей партии. Я думаю, что такой монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками не существует и не должно существовать» {893}.
Однако в конечном счете авторитет Бухарина основывался на его репутации крупнейшего в то время большевистского марксиста, или (как это было официально провозглашено в 1926 г.) человека, «признанного теперь самым выдающимся теоретиком Коммунистического Интернационала» {894}. Он попал в весьма сомнительное положение «живого классика». Его труды издавались в официальных сборниках по марксистской экономике, философии, социологии, литературной критике и искусствоведению. Когда советский автор желал привести свидетельство «международного авторитета» интеллектуальных достижений большевиков, он говорил: «Достаточно указать только на выдающиеся социологические и экономические работы Н.И. Бухарина…» {895}. Почетный член Коммуниста ческой академии и ее Президиума, Бухарин стал единственным партийным руководителем, выдвинутым в кандидаты и избранным в члены Академии наук СССР в 1928–1929 гг., что явилось последним, почетным признанием его исключительности {896}.
На таком превозношении (даже если оно и было в некоторой степени лестью) в сочетании с положением наследника и основывался политический авторитет Бухарина, который при создавшихся обстоятельствах с 1925 по 1928 г. косвенным образом распространялся на Сталина. Наибольший политический вес в 20-х гг. имел именно интеллектуальный авторитет, поэтому, когда в 1928 г. генсек начал против Бухарина тайную кампанию, он атаковал прежде всего его репутацию теоретика. В отличие от более поздних времен, когда Сталин обратил все эти «мандаты» в бессмыслицу тем, что приписал все и вся одному себе (что потом будет названо «культом личности»), в конце 20-х теории партии придавалось большое значение. Соперничавшие между собой претенденты на большевистскую ортодоксию расценивали ее как надежнейшее средство для проведения правильной политики и как самый верный показатель революционной правоверности вообще. Они были согласны относительно того, что теория и политика суть одно и то же. Или, как в 1929 г. восклицал один из сталинистов, Л.М. Каганович, «предательство в политике всегда начинается с ревизии в теории» {897}.