Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Ни один из них не мог до конца понять и разделить тревоги, волновавшие другого. Переписка окончилась просьбой Троцкого, чтобы Бухарин расследовал антисемитские выпады, встречавшиеся в официальной кампании против левых. Ответ Бухарина (а он был искренним противником антисемитизма) не обнаружен {951}. Слабые отголоски их возобновившегося взаимного расположения давали себя знать еще несколько месяцев, так как они воздерживались чернить друг друга. Однако вскоре фракционное озлобление охватило обоих; к 1927 г. они стали взаимно обвинять друг друга «во лжи, в клевете, в термидоре». В глазах Троцкого, который на все теперь смотрел сквозь призму своего убеждения в измене партийной бюрократии, Бухарин стал главным отступником: «Крошка-Бухарин раздувается до гигантской карикатуры на большевизм». Что касается Бухарина, то он наконец позволил себе задаться вопросом: «Был ли когда-нибудь Троцкий настоящим большевиком?» и ответить отрицательно {952}.
В своей оценке оппозиции после 1925 г. Бухарин оказался во власти логики, присущей философии однопартийности. В 1926 г. он предостерегал левых: «Держитесь своих принципов, отстаивайте свои убеждения, произносите речи на партийных совещаниях… спорьте, но не смейте строить фракцию. Спорьте, но после того, как решение принято, подчинитесь!» Ибо «если мы легализуем фракцию у нас в партии, то мы легализуем и другую партию, то мы действительно по-настоящему сползем с линии пролетарской диктатуры…» Этот призыв был бесплодным, ибо его противники также хотели «бороться за свою политику» и сплотиться на этой основе; «всякому, — заметил Бухарин, — неприятно быть в меньшинстве» {953}.
Так сложилась опасная формула, согласно которой упорное отстаивание своей точки зрения пахнет фракцией, второй партией, контрреволюцией. Это породило немало примеров политической непристойности и бесчестности, которые после 1925 г. сокрушили старых большевиков. Это привело к тому, что на партконференции в ноябре 1926 г. Бухарин изменил самому себе, когда он, в ярости угрожая оппозиции исключением из партии, потребовал от нее раскаяния: «… встаньте перед партией со склоненной головой и скажите: прости нас, ибо мы погрешили против духа, против буквы и против самой сути ленинизма». И далее: «Скажите же, по-честному скажите: Троцкий ошибался… Почему же у вас нет элементарного мужества выйти и сказать, что это — ошибка?» Даже на Сталина это произвело впечатление: «Здорово, Бухарин, здорово! Не говорит, а режет». Хотя этот эпизод не характерен для Бухарина, он, возможно, был наихудшим в его деятельности {954}.
Подоплекой ухудшения отношений Бухарина со своими противниками было, разумеется, его партнерство со Сталиным. Несмотря на грозные признаки их будущих разногласий (включая растущую склонность Сталина придавать первенствующее значение экономической автаркии и обороноспособности и его явное безразличие к попыткам своего союзника Бухарина изыскать новые способы поддержания революционных масс в Европе и Азии), а также из-за затянувшегося вплоть до самого 1927 г. нежелания Бухарина поверить наихудшим сталинским обвинениям в адрес оппозиции, дуумвират продолжал существовать {955}. Это был, пожалуй, самый невероятный союз в истории, объединявший двух деятелей, которые не имели ничего общего ни по своим качествам, ни по дарованиям, ни по намерениям.
Будем надеяться, что когда-нибудь архивы раскроют всю его историю, разумеется, сложную и мучительную. Существует отрывочное и неубедительное свидетельство о наличии в 1925 г. или в 1926 г. составленного якобы при участии Рыкова и Томского плана отстранения Сталина с поста генерального секретаря и замены его Дзержинским {956}. Неустойчивый союз дуумвиров середины 1925 г., когда Сталин выступил против бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» и осудил защиту этого лозунга двумя молодыми бухаринцами {957}, сменился внешним единством — публично каждый из них защищал другого. Естественно, что существование оппозиции укрепляло их союз. В декабре 1925 г. Сталин отнесся к неосторожному высказыванию Бухарина как к «незначительной ошибке» и приветствовал его основную формулу, гласящую, что переоценивание кулацкой опасности является более серьезным уклоном, нежели недооценка ее. Это убедило зиновьевцев в том, что он «целиком попал в плен этой неправильной политической линии» Бухарина; с тех пор они рассматривали дуумвиров как общее зло. Сталин не опровергал этого их суждения. «Крови Бухарина требуете?! — восклицал он. — Не дадим вам его крови, так и знайте» {958}. В действительности же никогда не было ясно, чьей крови желала оппозиция.
Даже если вопрос о снятии Сталина не обсуждался, то все равно можно с уверенностью предположить, что Бухарин поддерживал союз с ним небезоговорочно, не без дурных предчувствий. Например, он продолжал публично критиковать авторитаризм партийной жизни и поведение ответственных партийных работников. Его постоянное осуждение «произвола» и «беззаконий» «привилегированных коммунистических групп» должно было неизбежно касаться сталинского аппаратного метода управления. Такой же характер носили и высказывания Бухарина в марте 1926 г. о том, что партийные власти часто проводят «линию военного приказа» и «военной дисциплины», и осуждение им «тенденции к преобразованию нашей партии в такую иерархическую систему» {959}. Более того, еще с гражданской войны Бухарин точно определял основную, все усиливавшуюся черту Сталина: «Сталин не может жить, если у него нет чего-либо, что есть у другого. Он этого не терпит»; у него «непримиримая ревность к тем, кто знает или умеет больше, чем он». В то время как другие соперники генерального секретаря, как правило, ошибочно воспринимали его всего лишь как «провинциального политика» и «выдающуюся посредственность», Бухарин, кажется, разглядел того внутреннего беса, который разжигал личную амбицию Сталина {960}. Поэтому как человек, пользовавшийся репутацией «наиболее выдающегося теоретика большевизма», Бухарин должен был быть насторожен в отношении Сталина. Каковы были в действительности мысли Бухарина и знал ли он до 1928 г., что его союзник является «беспринципным интриганом, подчиняющим все заботе о сохранении собственной власти», остается неясным {961}.
Но, по-видимому, нетрудно ответить, почему Бухарин оставался верен этому союзу. Все еще отметая всякие «личные антипатии», он оставался непоколебим в своем убеждении, что в каждом раунде партийных дискуссий, иногда в скрытой, а иногда в открытой форме, на карту поставлен основной вопрос «об отношении между рабочим классом и крестьянством». Он верил, и этой вере он подчинил все остальное, что между ним и левыми было «коренное программное разногласие» и что судьба революции висела на волоске {962}.
Оппозиция также была твердо убеждена в своей правоте. В полемике она неизменно связывала ненавистную официальную политику с именем Бухарина. Таким образом, союз со Сталиным был ему необходим, чтобы обеспечить согласие большинства с проводимой политикой и уничтожить «впечатление, что я являюсь белой вороной среди членов ЦК, Политбюро и т. д.» {963}. Начиная с 1926 г. взаимные чувства обиды и разногласия все более обострялись, дискуссии все чаще проводились в «погромной атмосфере» (создаваемой, по мнению некоторых, Сталиным для того, чтобы предотвратить примирение между правыми и левыми) {964}. Оснований и стремлений к такому примирению становилось все меньше. Таким образом, к тому времени, когда Бухарин в 1926–1927 гг. пересмотрел свою экономическую программу, сблизив ее с программой левых, последние перенесли свои разногласия на вопросы международной политики, после чего шансов на примирение стало еще меньше, а страсти разгорелись еще жарче.
ГЛАВА 8.
КРИЗИС УМЕРЕННОЙ ПОЛИТИКИ
Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы Переставлять, а не имею любви, то я — ничто.
С 1924 по 1926 г. Бухарин, обсуждая экономическую политику, использовал широкие и часто абстрактные понятия. Теория была его главным делом; теоретический способ выражения был ему ближе всего. Однако прежде всего абстрактность его стиля объясняется его решимостью установить общие политические, экономические и (как уже указывалось) этические принципы советского метода индустриализации и большевистского метода правления. Его отношение к экономике имело философский характер, потому что он не хотел отрывать ее от своей более широкой концепции рабоче-крестьянской смычки. Бухарин никогда полностью не отказывался от такого подхода к политическим проблемам и обычно предпочитал оставлять Рыкову изложение деталей и статистики. Однако начиная с 1926 г. рассуждения Бухарина на экономические темы заметно становятся более прагматическими, конкретными и проблемно ориентированными.
Изменение стиля совпало с пересмотром и существенным изменением политики Бухарина. Этот процесс начался весной 1926 г., когда Бухарин понял, что некоторые его экономические посылки оказались ошибочными или устаревают, и продолжался на протяжении 1927 г., когда он более полно изложил свои новые предложения. Кульминацией изменения политики Бухарина явился XV съезд партии в декабре 1927 г. В резолюциях этого съезда воплотилась пересмотренная программа Бухарина и его союзников, а также их понимание нового периода развития советской экономики.