Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Но в политике соперничавших авторитетов и «княжеств» решающее значение имела связь с ленинским наследником. То, что Бухарин любил родной город (где он начал свою деятельность в качестве члена партии, где стал позднее одним из ее руководителей и где он пользовался уважением), проявилось во многом: в его упоминании «подвигов, которыми может гордиться Москва», в переименовании в его честь проспекта, трамвайного депо, парка, библиотеки, рабфака, таможни и нескольких фабрик, в избрании его почетным членом Московского Совета {935}. Для этого были достаточно глубокие причины: между декабрем 1924 г. и ноябрем 1927 г. Бухарин произнес по крайней мере четырнадцать речей на официальных московских собраниях, двенадцать из которых были произнесены на важных собраниях московских партийных или комсомольских организаций; все эти речи содержали страстные, порождавшие дискуссии политические заявления.
Количество выступлений можно считать чрезвычайно большим, если принять во внимание, что Бухарин не занимал никакой должности в партийной организации Москвы — городе, который всегда имел своего представителя в Политбюро. (За тот же период Сталин выступал только на четырех московских собраниях, причем один раз явно без официального приглашения) {936}. Примером исключительности политических отношений между Бухариным и руководителями московской партийной организации может служить Московская областная партийная конференция, состоявшаяся в декабре 1925 г., за несколько дней до съезда партии. На этой конференции Бухарин представил очень характерное для него объяснение нэпа и его последующей социалистической эволюции, а также резко критиковал ленинградцев, которые в течение нескольких месяцев ставили под вопрос его авторитет в идеологии {937}.
Московская конференция приняла тогда пространную резолюцию и открытое письмо в адрес ленинградской организации. Оба эти документа означали беспрецедентную, последовательную, пункт за пунктом, защиту и поддержку Бухарина и его идей. Важнейшая идея Бухарина явственно проступала в одном из этих документов: «Ленин… ясно подчеркивал возможность непосредственного социалистического развития кооперации». Это положение было важнейшим звеном аграрной теории Бухарина и представило собой спорную формулировку, которая еще ни разу не была представлена в резолюциях Центрального Комитета. Полное одобрение этой формулировки московской партийной организацией говорило о возникновении определенно бухаринской ориентации в идеологии москвичей {938}.
Москва не стала снова вотчиной или «княжеством» Бухарина. Московские руководители, казалось, считали себя полуавтономной силой в партии, а не вассалами какого-либо вождя (таков был пример правления Зиновьева в Ленинграде). Угланов сам стал могущественной фигурой, а несколько его соратников-москвичей были членами Центрального Комитета. Подобно многим секретарям партийных организаций того времени, они не являлись креатурой Сталина, это были самостоятельно мыслящие люди, способные в определенных пределах проводить свой собственный курс {939}. Но принимая во внимание полуавтономность Москвы (сопоставимую, возможно, с полуавтономностью профсоюзных деятелей), кажется ясным их пристрастие к Бухарину и к правым. Вместе с тем их солидарность определялась в основном их взглядами, а не политической зависимостью, что до сих пор отличало сталинскую группу. Они также воздерживались от восхваления генсека; в то время как его роль в партии все возрастала, они называли его «одним из работников, одним из руководителей» {940}. Когда, наконец, произошел разрыв между правыми в Политбюро и Сталиным, Угланов был среди первых, если не самым первым, кто бросил перчатку.
Таким образом, между 1925 и 1928 гг. Бухарин достиг высоких постов в руководстве и влияния в стране благодаря сплочению единомышленников вокруг его политики, коалиции со Сталиным и в условиях вакуума, возникшего в результате отступничества (а затем исключения из партии) трех других ленинских наследников. В течение этих трех лет он играл важную роль как руководитель. Хотя в конечном счете он допустил, чтобы его авторитет использовался для действий неприглядных и обреченных на неудачу, он не был непривлекательным политическим деятелем и намеренно не злоупотреблял властью. Всегда, когда дело касалось широких масс населения, его представление об обновляющей роли большевизма и сопутствующей ему «грандиозной ответственности» побуждало его выступать в защиту мягкой формы партийного руководства. В духе такой ответственности он призывал членов партии понять, что «настоящий коммунист… никогда, ни на одну минуту не должен забывать о тяжелых условиях, в которых живут рабочие, которые являются нашей плотью и кровью…» Он знал, что сострадание к людям не всегда является естественным состоянием партийного рассудка: «Нужно воспитывать в себе чувство массы, чувство связи с массами, чувство постоянной и непрерывной заботы об этой массе, всюду и везде… Необходимо воспитывать еще и еще чувство ответственности» {941}.
На другом уровне общественной жизни период пребывания Бухарина у власти совпал с замечательным оживлением интеллектуальной и художественной творческой деятельности как внутри, так и вне партии. Он не был единственным покровителем этого процесса, но его высокое положение гарантировало официальную терпимость к таким вещам на протяжении 20-х гг. Он способствовал развитию художественных и научных достижений и составлял редкое исключение в среде партийных вождей, состоя в хороших отношениях с такими разными людьми, как Осип Мандельштам, Михаил Покровский, Максим Горький и Иван Павлов. Партийные интеллигенты видели в нем члена высшего партийного руководства, которого можно было считать «своим» и который без подозрения относился к различным течениям и новшествам. Подобно многим старым большевикам, он придавал большое значение истинной образованности, высмеивая проявления «талмудистского уклона, когда зубрили, положим, первый том „Капитала“, но если спросить у человека, где находится Швеция, он легко мог бы ее спутать с северной Африкой…» {942}. В заслугу Бухарину можно поставить то, что он выступал (как оказалось, напрасно) против переноса бранных и пустых эпитетов из сферы политической борьбы в интеллектуальную жизнь партии и тем самым против выхолащивания ее {943}.
У беспартийной интеллигенции, как технической, так и творческой, тоже не было оснований его бояться. Он не только защищал некоторых из них, например поэта Осипа Мандельштама, но и терпимо относился к их деятельности, и если не как идеолог, то как человек, ценил их творчество {944}. Ему очень не нравилась (если взять еще один пример из литературы) поэтическая идеализация Сергеем Есениным «самых отрицательных черт русской деревни». Однако он понимал, что поэт популярен, что «у комсомольца частенько под „Спутником коммуниста“ лежит книжечка Есенина» отчасти потому, что «мы подаем удивительно однообразную идеологическую пищу», от которой «непривычного человека начинает прямо тошнить». Партийные писатели, отмечал он, «не трогали тех струн молодежи, которые тронул Сергей Есенин». Стойкий противник бюрократизации культуры, Бухарин стремился к гуманному коммунистическому искусству, «которому не чуждо ничто человеческое»: «Нам не нужно ходячих икон, хотя бы и распролетарского типа, которые обязательно должны целовать машины или разводить разужасный „урбанизм“…» {945}.
Главной ошибкой Бухарина (как впрочем и его соперников) было его нежелание или неспособность проявить такую же чуткость и терпимость к своим партийным противникам, исходя из предпосылки, будто экономическому и культурному плюрализму советского общества может противостоять некое единство взглядов внутри партии. С момента возникновения дуумвирата Бухарин все больше ощущал оттенок мстительности, который принимали внутрипартийные битвы. На совещании после XIV съезда в декабре 1925 г., на котором Бухарин поддержал организационные репрессии Сталина против ленинградцев, Каменев с возмущением заметил, что Бухарин отвергал применение аналогичных мер против Троцкого в 1923–1924 гг. Со своего места Троцкий воскликнул: «Он вошел во вкус!» Несколько дней спустя в письме к нему Бухарин ответил: «Вы думаете, что я „вошел во вкус“, а меня от этого „вкуса“ трясет с ног до головы» {946}. Видимо, можно найти объяснения тому, почему Бухарин санкционировал репрессии, несмотря на свои оговорки. В течение полугода зиновьевцы избирали его мишенью грубых нападок. Он не преувеличивал, когда жаловался, что они игнорировали «элементарнейшую справедливость» и «беззастенчиво меня травили». Он был совершенно измотан, подавлен и раздражен. Он знал, что, если бы победу одержал Зиновьев, который раньше требовал еще более суровых мер против Троцкого, он не был бы более милостив {947}.
Но истинным испытанием для еще сохранившейся у Бухарина сдержанности (поскольку Зиновьев умел заставить каждого вести себя наихудшим образом из всех возможных) явились его отношения с Троцким. В 1923–1924 гг. он участвовал в кампании против Троцкого неохотно, без личного энтузиазма, не подражая «дурно пахнущим» нападкам зиновьевцев; частным образом он настаивал на возможности оставить Троцкого в руководстве, неоднократно отражая попытки Зиновьева и Каменева вывести его из Политбюро или даже принять более суровые меры {948}. С тех пор в отношениях между ними мало что изменилось, поскольку Троцкий наблюдал за полемикой 1925 г. со стороны. Теперь же, в начале 1926 г., вероятно надеясь отговорить Троцкого от объединения с Зиновьевым и Каменевым, Бухарин напоминал ему о своей прежней сдержанности и о том, что он «всегда был против… того, чтобы Троцкого считали меньшевиком. Конечно, Троцкий не меньшевик… Партия многим ему обязана…» {949}. Тогда же между этими двумя деятелями завязалась частная переписка. Начатая Бухариным в январе 1926 г. и состоявшая из нескольких искренних писем и записок, она продолжалась всего три месяца, пока Троцкий не объединился со своими прежними хулителями и фракционные распри не достигли своей кульминации.
Переписка была поучительной и жалкой; она свидетельствовала о том, что два старых товарища еще способны проявлять друг к другу сердечность и дружелюбие, но не могут прийти хотя бы к малейшему политическому согласию. Злополучная история этих старых большевистских вождей обнаружилась в этих письмах в сжатом изложении. Бухарин убеждал Троцкого пересмотреть «большие социальные вопросы» революции, спор о которых шел в 1925 г. Однако Троцкий упорно настаивал на обсуждении единственно вопроса о бюрократизации партии. «Подумайте на минуту над таким фактом, — рассуждал он, — Москва и Ленинград — два главных пролетарских центра выносят единовременно и притом единогласно (подумайте — единогласно!)… две резолюции, направленные друг против друга». Он считал это свидетельством того, что его предупреждения насчет системы «аппаратного террора» полностью подтвердились. Бухарин, с другой стороны, хотел, чтобы Троцкий рассудил, какая из резолюций содержала правильную оценку политических и экономических вопросов {950}.