Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Эти опасения были связаны, как мы видели, с его этическим пониманием большевизма, а также с тем, что он проводил различие между злостным «бюрократизмом» и бюрократией как организационной необходимостью. Произвол был, по его мнению, психологией и образом действия «оторванной от масс» бюрократии, которая была заклеймлена Лениным в «Государстве и революции». В 20-х гг. существовала угроза того, что Бухарин называл «новым государством чиновников», управляющих без достаточных на то полномочий. То был призрак «нового класса». Когда левые говорили о возможном перерождении большевизма, они имели в виду «мелкобуржуазные влияния» или жесткую регламентацию партийной жизни. Бухарин также опасался последнего, но, с его точки зрения, произвол большевистского чиновничества действительно предвещал перерождение партии:
Для всей нашей партии и для всей страны одной из главных возможностей действительного перерождения являются остатки произвола для каких-нибудь привилегированных коммунистических групп. Когда для группы коммунистов закон не писан, когда коммунист может свою тещу, бабушку, дядюшку и т. д. тащить и «устраивать», когда никто не может его арестовать, преследовать, если он совершил какие-нибудь преступления, когда он разными каналами может еще уйти от революционной законности, это есть одно из крупнейших оснований для возможности нашего перерождения {801}.
Бухарин знал, что одних предостережений против злоупотребления властью недостаточно. Пока у него была такая возможность, он способствовал деятельности независимых «добровольных организаций», которые могли бы заполнить «вакуум» между партией-государством и народом. Кооперативы и литературные объединения и даже общества борьбы с алкоголизмом и шахматные клубы — все эти «вспомогательные организации» в совокупности могли обеспечить прямую связь с массами, поощрять инициативу масс снизу, открыть «каналы», через которые общественное мнение могло бы оказывать влияние на правительство, а правительство, в случае необходимости — сплачивать вокруг себя население.
Бухарин, очевидно, надеялся, что тысячи таких «народных ассоциаций», помимо того что они явятся преградой против новой бюрократической тирании, могли бы исправить вред, причиненный «вырождением социальной структуры» в 1917–1921 гг., связать раздробленную нацию в единое общество, расширить и укрепить народные основы большевистской диктатуры {802}
Убежденный в том, что «добровольные организации» представляют собой «небольшие составные части» советской демократии, он прежде всего беспокоился (конечно, и по экономическим соображениям) и о том, чтобы кооперативы были подлинно добровольными и выборными обществами, а не просто слепками с государственных учреждений {803}. Но особенно он покровительствовал зарождавшейся организации рабочих и крестьянских корреспондентов, журналистов-любителей, которые со своих рабочих мест присылали корреспонденции и очерки в районные и центральные газеты; таких рабселькоров насчитывалось в 1925 г. свыше 189 тыс. человек. Действуя под покровительством «Правды», это движение вызывало особый интерес Бухарина и находилось под его влиянием. В течение пяти лет он вел неравную борьбу против тенденции к превращению рабочих корреспондентов в «слой чиновников». Считая, что они должны быть больше, чем просто «граммофоном, зеркалом того, что происходит в низах», он тем не менее доказывал, что «бюрократизация» подорвет их «основную функцию» — быть «антенной», передающей правительству настроения народа и сообщающей о проявлениях его недовольства; бюрократизация лишила бы их насущной свободы критиковать чиновничество {804}. Позднее сталинистские оппоненты выдвинут обвинение, что это типичная бухаринская «оппортунистическая» философия, преклоняющаяся перед «отсталостью и недовольством масс». В ответ на это и на происходившую тем временем бюрократизацию советского общества Бухарин снова откликается лозунгом: «Все возможные рабочие ассоциации должны всеми средствами избегать бюрократизации» {805}.
Во многих отношениях политическая философия Бухарина отражала социальную реальность нэповского общества. Будучи убежденным сторонником однопартийной системы, он стоял за большевистскую «гегемонию» в экономической, культурной и идеологической областях жизни; в то же время он относился терпимо и даже одобрительно к плюрализму, который был характерен для них в годы нэпа. Озабоченный признаками появления «нового Левиафана» и с тревогой вспоминая эксцессы «военного коммунизма», он противился деятельности тех, кто добивался, чтобы «низовые организации» диктатуры были вездесущими и всесильными, а другие социальные институты — стали орудием этих организаций {806}. Не выступая больше в поддержку «огосударствления», Бухарин был наименее «тоталитарным» большевиком. Его вера в то, что руководство может добиваться согласия, применяя воспитательные методы, а не деспотические, его вера в методы «товарищеского убеждения» в большей мере, чем в методы насилия, вера в возможность социальной гармонии — все это объяснялось положением преимущественно безграмотной страны, изнуренной гражданской войной. Наиболее благожелательные оппоненты Бухарина иногда указывали, что он ошибался, потому что предлагал мягкие решения по крутым проблемам индустриализации и модернизации. Такие обвинения будут выдвинуты против него снова в 1928–1929 гг., когда он станет лидером правой оппозиции. Можно было не без основания напомнить по этому поводу слова апостола Матфея: «…и поставит овец по правую свою сторону, а козлов по левую».
К середине 1926 г. Бухарин сформулировал свою пересмотренную доктрину большевизма. Как и подобает официальному марксистскому теоретику, он сформулировал ее как всеобъемлющую доктрину. Он выдвигал экономическую и политическую программы и связывал их теоретически с «общей генеральной стратегической установкой» построения социализма в нэповской России {807}. Бухарин внес значительный вклад в теорию, разработав программу, исходящую из того, что партия поведет страну по пути мирного, эволюционного развития. То, что он в этой теории объединил обе революции 1917 г., имело наиболее важный и обобщающий смысл. Рассматривая антипомещичью аграрную революцию как «часть нашей революции», а восстание двух классов в 1917 г. как непредвиденный источник победоносной «рабоче-крестьянской смычки», он идеологически расправился с призраком третьей революции то ли как крестьянского, то ли как «пролетарского возмездия» {808}. Помимо всего прочего, его положение, что антикрестьянская позиция была политически, экономически и этически чужда «исторической задаче» большевизма («песня из совершенно другой оперы» {809}), дало большевикам возможность согласовать их непредвиденную роль модернизаторов с социалистическими идеалами.
Однако кампания за провозглашение новой теории в качестве ортодоксальной теории партии встретила определенное сопротивление даже со стороны неоппозиционеров. Революционно-героическая традиция была еще жива, ее приверженцев было гораздо больше, чем немногочисленных левых. Многие сельские партийные работники были воспитаны в духе «военного коммунизма», и некоторые из них оставались враждебными по отношению к новой аграрной политике и скептически относились к заявлению Бухарина, что нэп не был «отходом от славных революционных традиций» {810}. К тому же многие из его теоретических положений — от трактовки рыночной кооперации до концепции органичной эволюции — напоминали ересь социал-демократического реформизма, между тем как его изображение смычки рабочих и крестьян как товарищества «трудящихся» производило впечатление порочного уклона в сторону народничества. Хотя Бухарин всегда критически относился к народнической мысли и никогда не был сторонником идеализации деревенской жизни, он пытался приспособить урбанистский марксизм к русской крестьянской реальности и, таким образом, воскрешал домарксистские идеи. Его убежденность в том, что крестьянство играет роль революционной разрушительной силы XX века, не устраняла идеологических подозрений, бросавших тень на его идеи, и не снимала обвинения в том, что он поддерживает «коммунистическое народничество» {811}.
Однако в конечном счете судьба бухаринской доктрины зависела не от ее идеологической приемлемости, а от ее экономической осуществимости. Его программа призывала к индустриализации посредством расширения и интенсификации товарообмена между государственной промышленностью и крестьянским сельским хозяйством. Устойчивый рост крестьянского спроса на промышленные товары должен был привести к образованию излишков зерна и стимулировать постоянный рост промышленности. Оценка положения на обоих полюсах «экономической смычки» давала основания для сомнений в правильности его концепции.
По инициативе Преображенского левые быстро указали на главное слабое место индустриальной программы Бухарина, утверждая, что его восстановительная идеология вводит в заблуждение {812}. Хотя программа поощрения потребительского спроса для стимулирования выпуска индустриальной продукции была достаточной на период восстановления промышленности, начавшийся в 1921 г. и подошедший к концу к 1926 г., левые доказывали, что она будет совершенно неподходящей для следующего периода, когда существующие индустриальные предприятия уже начнут действовать на полную мощность и когда расширение и технологическое переоборудование основного капитала («реконструкция») станут центральной проблемой. Когда сравнительно небольшие средства, необходимые для восстановления промышленности, будут исчерпаны, нельзя будет больше уклониться от трудной проблемы новых капиталовложений. Критики обвиняли Бухарина в том, что, сосредоточив свое внимание на спросе, он гонится за несбыточной мечтой. Амортизация и обесценивание основного капитала за период с 1914 по 1921 г. и одновременно тот факт, что революция освободила крестьян от тяжких финансовых обязательств и вызвала их повышенный спрос на товары советской промышленности, означали, что подлинной причиной болезни являлась не слабость внутреннего рынка, а структурная неспособность промышленности удовлетворить потребительский спрос. Пока промышленность не будет реконструирована, невозможно установить равновесие между спросом и предложением. Вместо этого неизбежен хронический товарный голод на промышленные товары {813}.
Критика левых была явно обоснована по ряду важных аспектов. Бухарин разработал долгосрочную программу, исходя из краткосрочных успехов промышленности. Ослепленный «бурным экономическим ростом» 1923–1926 гг., когда выпуск промышленной продукции увеличился в один год на 60 %, а в следующий — на 40 %, он рассчитывал на «огромнейшие перспективы развертывания промышленности». То, что его стратегия подразумевала скорее восстановление существующего оборудования, чем создание нового, было очевидным: «Все искусство экономической политики состоит в том, чтобы заставить задвигаться („мобилизовать“) факторы производства, которые лежат под спудом, „мертвым капиталом“» {814}. Хотя 75 % «мертвого капитала» промышленности «задвигалось» уже в 1925 г., до марта 1926 г. Бухарин еще не высказывал публичного беспокойства насчет изыскания «добавочного капитала». Он, по существу, не высказывался по поводу умеренного товарного голода в 1925 г. вплоть до февраля 1926 г., когда он отмахнулся от происходящего, назвав его всего-навсего «спазмом нашего хозяйственного развития» {815}. Его нежелание взглянуть в лицо необходимости коренного и незамедлительного развития промышленности обнаружилось также косвенным образом. Так, например, большевики понимали, что причиной возраставшей городской безработицы было сельское перенаселение. Преображенский считал, что новая промышленность поглотит переселенцев из деревни в город; Бухарин высказывался за то, чтобы способствовать созданию новых рабочих мест в сельском хозяйстве {816}