Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Эта формула явилась для Бухарина средством подтвердить свой интернационализм, когда он оптимистически отвечал на непосредственный вопрос: «Куда мы идем?» Проводя различие между вопросом о внутренних возможностях и вопросом внешней угрозы, он фактически сосредоточил свое внимание на перспективах обновления экономики; и это был разумный подход к делу, ибо за риторикой о «строительстве социализма» скрывался кардинальный вопрос об индустриализации и модернизации. Не нужно было особенно точно определять социализм для того, чтобы, как это делал Бухарин, утверждать, что мы «можем стоять на собственных ногах», что «ежедневно, ежемесячно и ежегодно мы будем преодолевать эту технико-экономическую отсталость» {725}. Другими словами, споры о построении социализма в одной стране были спорами о возможности индустриализации без посторонней помощи либо от победоносного европейского пролетариата, либо, как это делается теперь, от богатой страны-покровителя.
Хотя Бухарин защищал свою формулу на протяжении всей дискуссии, ему, очевидно, нелегко было защищать ее из-за присущего ей некоторого привкуса национализма. Он, видимо, был убежден, что примирил «социализм в одной стране» со своей постоянной («не теоретической, а практической») преданностью делу международной революции {726}; но он также понимал, что обвинения левых в «национальной ограниченности» указывают на реальную и растущую опасность. Будучи лично свободным от националистических страстей, он не выступал от имени тех многих рядовых членов партии, которые видели в доктрине прежде всего перспективу будущего национального развития России. Сознавая это, Бухарин пытался сдерживать националистические тенденции тремя способами. Во-первых, он подчеркивал, что социализм наступит «как минимум» через несколько десятилетий. Во-вторых, он неоднократно повторял, что советский социализм будет «отсталый социализм». И наконец, он резко критиковал взгляды, что дело, начатое Советами, «может быть названо национальной задачей», и предостерегал против опасности, заложенной в его собственных идеях о строительстве социализма:
…если мы будем преувеличивать наши возможности… у нас тогда может возникнуть такая тенденция, что нам, мол, вообще «наплевать» на международную революцию; из такой тенденции может возникнуть своя особая идеология, своеобразный «национальный большевизм» или что-нибудь в этом духе. Отсюда несколько ступенек до ряда еще более вредоносных идей {727}.
Независимо от того, что эта доктрина могла вызвать сомнения, она прокладывала путь для теоретического объяснения того, как нэповская Россия превратится в Россию социалистическую. Бухарин всегда настаивал на том, что дискуссии о социализме в одной стране были в действительности спорами о «характере нашей революции», то есть о характере и возможностях классов, вовлеченных в революционную драму. Марксистский подход к делу означал, что теория Бухарина должна прежде всего подвергнуть классовый состав России глубокому анализу. Во время гражданской войны помещики и крупные капиталисты были ликвидированы как политическая сила, и официально считалось, что в нэповском обществе имеются три класса: пролетариат, крестьянство и «новая буржуазия» {728}. Городское население не представляло теоретической проблемы и не вызывало серьезных разногласий; все большевики соглашались, что промышленный пролетариат является прогрессивным классом, опорой в борьбе за социализм. Не было трудностей и в определении городских реакционеров — ими были нэпманы, которые торговали и спекулировали, рассчитывая на получение «антисоциальной прибыли», не выходя из официально допущенных рамок своей деятельности. Они наряду с аналогичными элементами на селе — кулаками — составляли часть «новой буржуазии». Единодушие в большевистских взглядах распространялось, однако, только на городское население.
Разногласия сосредоточились на вопросе расслоения внутри крестьянства и пригодности давней классификации, подразделявшей крестьянство на три группы: бедняков, середняков и кулаков. Эти группы в результате событий 1917–1920 гг. значительно изменились, и различия между ними сгладились. Социальные слои стали не только менее определенными (кулак, например, стал больше уничижительной, чем точной социальной категорией), но статистические данные об их численности были ненадежны, спорны и регулярно испытывали влияние политических манипуляций. По официальным подсчетам 1925 г., число бедняцких крестьянских хозяйств составляло 45 % общего количества, середняцких — 51 и кулацких — 4 %. Все эти цифры подвергались сомнению и широко пересматривались в течение 20-х гг., особенно последняя. Согласно разным мнениям, процент кулаков колебался от нуля (некоторые доказывали, что ненавистный дореволюционный тип деревенского эксплуататора перестал существовать) до 14 %. Так как в стране насчитывалось 20–25 млн. крестьянских дворов, даже маленькие колебания в компетентных подсчетах, которые определяли численность кулаков от 3 до 5 % деревенского населения, приводили к важным последствиям в политике и экономике {729}.
Левые обычно соглашались с более высокими оценками численности кулака и вели полемику на основе таких данных. Это было верно как в отношении немногочисленных экстремистов, которые пропагандировали экспроприацию кулака, так и в отношении основной массы оппозиционеров, которые были убеждены, что нэп вызвал новый процесс расслоения сельского населения, тождественный тому, который происходил при капитализме. Они предвидели возрастающую поляризацию, разделение крестьян на богатых и бедных, превращение кулака-эксплуататора в преобладающую силу в деревне и расширение капиталистических отношений, ставящих под угрозу революционные завоевания не только в деревне, но и в городе. Главным ядром неоднократно повторявшихся утверждений левых было то, что нэп, особенно на протяжении 1924–1925 гг., грозил реставрацией капитализма {730}.
Не все обвинения оппозиционеров были полностью отвергнуты Бухариным. Он соглашался, что после 1923–1924 гг. вновь началось расслоение в деревне. Но он доказывал, что национализация земли, создавая новую структуру, ограничивает процесс расслоения, а государственные «командные высоты» сдерживают этот процесс, гарантируя, что он не приобретет серьезных размеров {731}. Так же как и левые, хотя и с некоторыми оговорками, он соглашался в теории с решающей догмой, что бедные и безземельные крестьяне являются как бы сельским пролетариатом, естественной «поддержкой» партии в деревне, а кулак — «нашим врагом» {732}. Но его трактовка кулака и, что не менее важно, середняка, той прослойки, которую левые то и дело упускали из виду в своих анализах поляризации, говорила об очень разном понимании расслоения крестьянства и его последствий.
За понятием «кулак» скрывалась крупная проблема, вставшая перед Бухариным, пытавшимся приспособить сложившуюся большевистскую теорию к реформистской программе. Такие понятия из идеологического словаря большевиков, как, например, «диктатура пролетариата» и «классовая борьба», были вызывающе воинственны. Большевистские лозунги рождались в преддверии и во время гражданской войны, и их было нелегко приспособить к политике, основанной на мире. Большая часть радикальной терминологии проистекала из первоначального марксизма или, точнее, французской революционной истории; часть этих понятий, как в случае с термином «кулак», — из русской традиции. В течение недолгого проведения партией политики классовой борьбы в деревне в 1918 г. Ленин провозглашал «беспощадную войну» против кулаков, рисуя их кровопийцами, вампирами, грабителями народа. В своем «Завещании» 1922–1923 гг. он, однако, совсем уже не упоминал кулака, осознавая, по-видимому, что гражданская война привела к тому, что сельское население превратилось в обширную однородную массу обнищавших крестьян {733}. Тем не менее отталкивающее значение слова «кулак» сохранило силу, побуждая левых делать мрачные намеки, что Бухарин предлагает отступнический экономический союз с «кровопийцами» и «грабителями» народа {734}.
Бухарин понимал значение проблемы. Начиная с 1924 г. он сопровождал свои политические заявления мрачными предостережениями насчет потенциальной «кулацкой опасности», утверждая (справедливо, как выяснилось), что он был первым, кто указал на эту опасность, и предостерегая против превращения новой политики в ставку на кулака, а также заявляя, что он «отлично» видит кулака {735}. За этими рассуждениями, однако, скрывались его попытки переориентировать мышление партии по этим вопросам. Кажется, он одно время вынашивал мысль о том, что советский кулак непохож на «старый тип». Но вместо этого он избрал более безопасный аргумент, говоря, что кулак и зажиточный крестьянин составляют только «около трех, не более, чем три-четыре процента» от общего числа крестьян. В то же время он проводил различие между хищным «зажиточным трактирщиком, деревенским ростовщиком, кулаком» и «крепким хозяином, имеющим несколько батраков». Это различие отражало его нежелание наклеивать каждому предприимчивому крестьянину ярлык кулака {736}.
Наиболее важен, однако, был его довод, что сам кулак не представляет серьезной политической или экономической угрозы. Сельские капиталисты могут временно преуспевать, но только наряду с развитием государственного сектора, чьи «командные высоты» сдерживают и направляют их экономическое развитие. По этой причине, утверждал Бухарин, имевшая свои преимущества политика поощрения кулацкого производства не была сама по себе опасной. И «в конце концов, может быть, и внук кулака скажет нам спасибо, что мы… так обошлись с его дедом» {737}. Политическая угроза, если ее не учесть, была более серьезной. Она заключалась в возможности влияния кулака на крестьянские массы (особенно на середняка) и даже руководства ими.
Опасность, пояснял Бухарин, находится в прямой зависимости от того, будет ли крестьянство довольно или недовольно Советской властью. Если злоупотребления со стороны официальных органов вызывают широкое недовольство, «середняк видит в кулаке, выражаясь патриархально, отца-благодетеля…» Отдельные успехи кулака на выборах в местные Советы и кооперативы следует приписывать подобного рода недовольству среднего крестьянства; если допустить, что это станет массовым явлением, кулак может приобрести господство над «подавляющим большинством населения» {738}.