Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
В течение всех 20-х гг. Бухарин ни разу не отказывался от своего убеждения, что главные организованные силы контрреволюции в России мертвы. Он говорил, что фактически имеются объективные условия для прочного гражданского мира и что партия-государство должно строить свою деятельность в соответствии с этим. Он назвал характер этой деятельности «форсированной „нормализацией“ советского режима» {786}; это означало, что «революционная законность» переставала быть эвфемизмом для «административного произвола» и официальных «беззаконий». Эти стойкие «пережитки военного коммунизма» должны были уступить место «твердым правовым нормам»: местные партийные и комсомольские органы должны перестать издавать декреты, законодательство станет привилегией одних Советов; коммунисты должны лишиться своей фактической «неприкосновенности» от преследования за проступки и должны действовать в согласии с законом, а не «вне закона». Революционная законность означала «наступление революционного порядка там, где раньше был хаос». Имя существительное, а не прилагательное в словах «революционный порядок» заключало в себе решающий смысл: «революционная законность должна заменить собою все остатки административного произвола, хотя бы даже и революционного» {787}. Бухарин думал прежде всего о деревне: «Крестьянин должен иметь перед собой советский порядок, советское право, советский закон, а не советский произвол, умеряемый „бюро жалоб“, неизвестно где обретающимся» {788}.
Бухарин требовал, чтобы в дополнение к эволюции от «военно-пролетарской диктатуры», характеризующейся методами командования, принуждения и прихотями начальников, к «нормализованной» однопартийной системе, основанной на законе и порядке, должен быть совершен «решительный, полный и безоговорочный переход к методам убеждения». Партия, обращаясь к массам, должна отказаться от насилия как modus operandi и впредь «стоять за убеждение и только за убеждение» {789}. Политическое мышление и реформизм Бухарина не отразились так ясно ни в каких других вопросах. Помимо индустриализации, социальная революция подразумевала воспитание и переделку людей, а такая задача требовала нового типа политического руководства, которое, по мнению Бухарина, должно было быть педагогическим. Обращаясь к партии и в особенности к комсомольским активистам, которые в сельской местности по своей численности превосходили своих старших товарищей, а потому часто являлись представителями партии в деревне, он пояснял, что «задача политического руководства есть в широчайшем смысле слова… задача социально-педагогическая» {790}. Если новая экономическая политика — эволюционная, то новая социальная политика — педагогическая, то есть отеческая, благожелательная и несуровая.
В подлинном смысле это было выражением бухаринского понимания советского конституционного порядка в целом. Он рассматривал общенациональную пирамиду Советов как обширную учебную «лабораторию»; на высших уровнях преобладающую роль должны играть члены партии, обеспечивая «защиту пролетарской диктатуры сверху»; на низших уровнях, однако, главным образом сельские Советы должны быть все в большей степени заполнены «непартийными массами», потому что местные Советы представляют «лабораторию, в которой мы перевариваем крестьян, изживаем их индивидуалистическую психологию, ведем их за собой, приучаем к срабатыванию с нами, воспитываем их и ведем по… социалистической дороге» {791}.
Между тем местные Советы, которые фактически (сокрушался Бухарин) «вымерли» в течение военного режима партии в 1918–1921 гг., надо возродить вновь, чтобы они стали избираемыми народом функционирующими органами — «маленькими рабочими парламентами», в которых удовлетворялись бы интересы пробудившихся крестьян и осуществлялось бы руководство ими {792}. Бухарин был поэтому восторженным защитником партийной кампании 1924–1925 гг., направленной на «оживление Советов» посредством новых и свободных выборов. То, что было избрано меньше членов партии, его не беспокоило. Он истолковывал результаты выборов как подтверждение преимуществ «идеологического убеждения» по сравнению с «административным давлением», утверждая, что один добровольно избранный большевик пользуется действительной поддержкой, в то время как десять «фиктивно избранных… не пользуются авторитетом среди народа» {793}.
Вера Бухарина в силу политического и идеологического убеждения была тесно связана с подчеркиванием значения конкуренции на экономической арене. И то, и другое свидетельствовало о его уверенности, что в условиях плюрализма нэповского общества цели большевиков — экономические, политические и идеологические — могут быть достигнуты лучше с помощью мирных, неадминистративных методов «бескровной борьбы». Действительно, он стал рассматривать принципы конкуренции между социалистическими и несоциалистическими тенденциями как необходимый «молекулярный процесс», гарантирующий, что достижения большевиков не будут махинациями и фальшивыми победами монополизма. О глубине и сути его приверженности принципу конкуренции свидетельствует его позиция во время дискуссии 1924–1925 гг. относительно политики партии в области литературы, то есть по поводу предмета, казалось бы, имеющего мало общего с ликвидацией частного капитала и победой на местных выборах.
Партия уклонялась от твердых предписаний по вопросам литературы в течение семи лет [32] . Но с расцветом разнообразной и популярной «нереволюционной» литературы после 1921 г. большевистские приверженцы пролетарской литературы стали призывать к «диктатуре партии в области литературы» со своей собственной, игравшей роль «инструмента» этой диктатуры писательской организацией, известной как ВАПП. Они добивались для себя официальных привилегий и боролись против «литературных попутчиков». После нескольких месяцев дискуссий их требования были отклонены в резолюции Центрального Комитета от 1 июля 1925 г. Написанная Бухариным и отражавшая его мысли резолюция отвергала систематическое вмешательство партии в литературу, подтверждала принципы многообразия литературы и гарантировала защиту и поддержку беспартийных писателей {794} . Что придавало позиции Бухарина особый оттенок — это его давняя приверженность идее особой «пролетарской культуры»; он был единственным поборником этой идеи в Политбюро. Хотя широта его взглядов и симпатий в вопросах культуры была хорошо известна, он тем не менее занимал радикальную позицию в вопросе о «пролетарской культуре», восторженно приветствуя «пролетарский» роман и «пролетарскую» театральную продукцию как «первую ласточку» {795} .
32
На всем протяжении своей революционно-преобразующей деятельности большевистская партия придерживалась ленинских принципов партийности литературы и искусства, которые были сформулированы В. И. Лениным еще в 1905 г. в статье «Партийная организация и партийная литература».
Симпатизируя в теории пролетарской культуре, Бухарин, однако, решительно возражал против мнений, что новая литература может появиться благодаря «методам механического принуждения» и официальному покровительству. «Если мы… будем стоять за литературу, которая направлялась бы государством… тогда… мы будем разрушать пролетарскую культуру!» Пролетарские писатели «должны сами завоевать свой литературный авторитет», опираясь на «принцип свободной, стихийной конкуренции» с другими течениями. Хотя партия и готова руководить, ее роль заключается не в том, чтобы ограничивать конкуренцию, а в том, чтобы способствовать «максимальной конкуренции». Нужно поощрять «многообразные группы, и чем больше их будет, тем лучше». Бухарин заявляет: «Пусть будет тысяча организаций, две тысячи, пусть наряду с МАППом и ВАППом будет сколько угодно кружков и организаций» {796}.
Хотя литературные дискуссии не соответствовали политическим разногласиям внутри партии и не имели к ним отношения, Бухарин считал, что и в этом случае аналогичные принципы находятся под угрозой. Представители ВАППа, заявил он, исходят из «монополистического принципа» и, таким образом, занимают «в литературной политике место, занятое Преображенским в экономической политике». И так же как принцип «сверхмонополии» в экономике приводит к упадку в промышленности и сельском хозяйстве, точно так же монополизм есть «лучший путь для разрушения пролетарской литературы». Хотя Бухарин проповедовал четкую партийную ориентацию «во всех областях идеологической и научной жизни, даже в математике», он никогда не одобрял «установления канонов» или «подавления» соперничающих тенденций. Ни в каких случаях партия не должна «сжимать всех в один кулак»; при всех обстоятельствах она должна «дать возможность соревнования». Как и в своей политике по отношению к упорствующим крестьянам, большевики должны были завоевать доверие непролетарских писателей, не «бить их дубинкой до бесчувствия» и не «зажимать их в тиски» {797}. Здесь, как и в других областях внутренней политики, он призывал к прогрессу через многообразие, убеждение и мирную конкуренцию и выступал против липовых достижений, полученных посредством политических репрессий.
Подчеркивание необходимости гражданского мира, законности, сдержанности и терпимости со стороны государственного аппарата и применение методов убеждения (все, что Бухарин определял как «нормализацию») представляло крутое изменение взглядов по сравнению с его позицией 1920 г., когда он прославлял «пролетарское принуждение во всех его формах». Очевидно, что новые политические соображения Бухарина находились под сильным влиянием его экономической программы. Развитие, основанное на рыночных отношениях, превращении крестьянина в эффективного рыночного производителя и потребителя, было несовместимо с правительственным произволом, который, как он неоднократно доказывал, находится «в полном противоречии с потребностями хозяйственного развития и развития крестьянского хозяйства». К крестьянину, которому предлагают хозяйствовать рационально, уже нельзя применять прежнюю практику, когда «сегодня брали одно, завтра — другое, сегодня издавали один приказ, завтра… — другой…»; «развитие товарооборота возможно только при искоренении остатков военного коммунизма в административно-политической работе». Большевики должны понять, настаивал Бухарин, что «непредвиденное вмешательство в ход экономической жизни может чрезвычайно печально отражаться на этой хозяйственной жизни» {798}.
Однако за его новыми политическими установками скрывалось нечто большее. Он снова был обеспокоен тем, что в большевистской однопартийной системе заложена потенциальная возможность тирании. Различными способами он предостерегал против произвола властей. Произвол был типичной чертой безраздельного господства царского чиновничьего аппарата в крестьянской России, это была постоянная тема, к которой обращалась русская радикальная мысль XIX столетия, она служила Бухарину в качестве напоминания и предостережения {799}. Он уподоблял произволу «остатки военного коммунизма»; деятельность партийных должностных лиц, считавших, что они располагают «абсолютным иммунитетом»; психологию «я делаю то, что мне нравится»; надменное «чванство» тех большевиков, которые утверждают, что они «соль земли»; и позицию, согласно которой руководство партии предполагает «грубое обращение» с каждым, кто не является членом ВКП(б) или комсомольцем {800}. В рамках своей приверженности партийной диктатуре Бухарин понимал опасность, присущую политической монополии, опасаясь нового деспотизма, вызванного узаконенным произволом.