Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
А среди этой олигархии избранных бюрократическая власть Сталина была гораздо менее внушительна. О ее истинных пределах свидетельствует наличие значительного числа правых в высших эшелонах власти (включая даже Секретариат и Оргбюро) и целого ряда колеблющихся руководителей, нерешительность которых держала под вопросом исход борьбы в течение нескольких месяцев. Ставили ей предел и сами члены олигархии, типичными представителями которой были Орджоникидзе, Куйбышев, украинцы С. Косиор и Г. Петровский и глава Ленинградской парторганизации С. Киров, — «практические политики» партии, выдвинувшиеся на высокие «военно-политические» должности в период гражданской войны и с тех пор стоявшие во главе ключевых областей и ресурсов страны {1301}. Как администраторы и политические деятели они были часто связаны с генсеком, однако в большинстве своем не были бездумными политическими креатурами, а сами являлись крупными, независимо мыслящими руководителями {1302}. Решительные, прагматичные, они интересовались, главным образом, внутренними делами, и всех их больше занимали проблемы превращения Советской России в современную индустриальную страну. Соответствующие стремления усилились под влиянием угрозы войны в 1927 г. и зернового кризиса 1928 г. Борьба между Бухариным и Сталиным велась в значительной мере за завоевание их поддержки. И здесь реальные проблемы и «аргументы» имели важное значение.
В апреле 1929 г. эти влиятельные деятели предпочли Сталина и обеспечили ему большинство в высшем руководстве. Представляется очевидным, что они поступили так не столько из-за его бюрократической власти, сколько потому, что предпочли его руководство и его политику. В какой-то степени их выбор безусловно определялся тем, что они ощущали родство с генсеком как с волевым «практическим политиком», тогда как мягкий, погруженный в теорию Бухарин по сравнению с ним мог, возможно, казаться «просто мальчиком» {1303}. Но, кроме этого, их выбор отражал сомнения относительно дальнейшей эффективности бухаринской политики, а также их отрицательную реакцию на программную дилемму правых в 1928–1929 гг. Несмотря на то что Бухарин согласился с пересмотренными плановыми заданиями в области промышленности и сельского хозяйства, утвержденными XV съездом, обостряющийся зерновой кризис поставил его и его союзников в неудобное, двусмысленное положение. Они доказывали, что до «нормализации» ситуации в деревне невозможно провести какие-либо экономические программы, совместимые с одобренными съездом «нэповскими методами», и постоянно призывали к временным уступкам крестьянству и к сдержанности в области индустриализации. Какими бы разумными ни были эти требования, они создавали вокруг правых ореол пораженчества и пессимизма и придавали вес неустанно повторяемому утверждению Сталина, что Бухарин, Рыков и Томский неспособны к твердому руководству, страдают излишней робостью, находятся в плену устаревших взглядов и «теории постоянных уступок» и, хуже всего, готовы поставить под удар темпы индустриализации {1304}. Ни далеко идущие, долгосрочные программы бухаринцев, ни их призывы делать различие «между оптимизмом и глупостью» {1305} не развеяли этого впечатления, которое не меньше других обстоятельств способствовало их разгрому.
Дело в том, что важнейшей чертой политической обстановки в 1928–1929 гг. было растущее недовольство партийного руководства наставлениями правых о необходимости соблюдать осторожность и его все большая восприимчивость к настойчивой сталинской пропаганде героических традиций большевизма. Особенно заметно это было среди молодых, идущих вверх партийных работников и комсомольских руководителей, которые, несмотря на долгую связь Бухарина с их организацией, почти единодушно приняли сторону Сталина и в значительной мере способствовали его победе {1306}. Но самое главное, это недовольство, которое господствовало среди наиболее влиятельных партийных руководителей. Их настроения и разочарование бухаринской группой обобщил Куйбышев: «Не дано нам историей тише идти… более робким шагом вперед…» Ему вторил Киров: «Одним словом, не торопиться… одним словом, правые за социализм, но без особых хлопот, без борьбы, без трудностей». А Орджоникидзе, признавая за Бухариным благие намерения, выразил общую озабоченность: «…дело не в желании, а в политике. А политика т. Бухарина тянет нас назад, а не вперед» {1307}. Полные решимости быстро, догнать и перегнать промышленный Запад и измученные текущим кризисом партийные руководители предпочли сталинский «оптимизм» «безнадежному пессимизму» правых {1308}.
Но сделав этот выбор, они голосовали не за то, что Бухарин называл «политикой авантюристов», а скорее за более смелый, но все еще ориентированный на нэп курс, который Сталин противопоставлял линии правых и который был утвержден ЦК в апреле 1929 г. Этот курс утверждал перевес ускоренного промышленного развития и планирования над рыночным равновесием, однако не предусматривал событий, последовавших в действительности, — насильственной массовой коллективизации, раскулачивания и окончания нэпа {1309}.
Короче говоря, Сталин сколотил антибухаринское большинство и стал в руководстве первым среди равных не как безответственный автор «революции сверху», а под обличьем трезвого государственного деятеля, избравшего «трезвый и спокойный» курс между робостью правых и экстремизмом левых, — истинного защитника линии XV съезда {1310}. Несмотря на свою воинственную риторику, он победил в своей знакомой с 20-х гг. роли сторонника золотой середины, производившего выгодное впечатление на других администраторов своей прагматической деловитостью, «спокойным тоном, тихим голосом» {1311}. Семь месяцев спустя он возьмет совершенно иной курс, с немыслимыми задачами и риском, курс на «великий перелом», который для многих большевиков, в том числе и для тех, кто поддерживал его в борьбе против Бухарина, станет Судным днем, придет, как тать в ночи.
Бурные месяцы между апрелем 1929 г., когда потерпел поражение Бухарин, и декабрем относятся к числу важнейших периодов русской истории. В этот промежуток времени произошли три важных, взаимосвязанных события: резкое ужесточение политической линии Сталина, сопровождавшееся появлением у него привычки принимать главнейшие решения единолично; дальнейшее ухудшение отношений между государством и крестьянством, а также начало официальной яростной кампании против правой оппозиции и лично против Бухарина, которая вылилась в отказ от политической умеренности вообще. Все эти события породили политику, к которой никогда не призывала ни одна из большевистских групп, включая левых оппозиционеров, к окончательному свертыванию нэпа и к началу сталинской «революции сверху».
Ободренный своей решительной победой в ЦК, в течение лета и осени 1929 г. Сталин взялся переиначивать политическую линию партии. В первый раз он серьезно отошел от нее в Коминтерне. На десятом Пленуме ИККИ в июле, проходившем под председательством Молотова, решения, принятые всего год назад на VI конгрессе, были отброшены и заменены новым радикальным курсом, за который сталинисты выступали с 1928 г. Подверглось пересмотру определение «третьего периода», который стал теперь означать конец стабилизации капитализма, рост боевитости пролетариата и неизбежность революционной ситуации на Западе. Социалистические партии, да и вообще все реформисты, были представлены как главный враг, а их «фашизация» была сочтена завершенной. Чистка умеренных элементов в Коминтерне принимала все более широкий размах, а заграничные компартии получили инструкции порвать связи с социал-демократическими движениями, разоблачить их «социал-фашизм» и организовать соперничающие профсоюзы, то есть, по сути дела, расколоть европейское рабочее движение {1312}. Так началось гибельное скатывание Коминтерна к экстремизму, завершившееся катастрофой пять лет спустя, когда оно способствовало разгрому некогда мощного немецкого рабочего движения (как социалистической, так и коммунистической его партий) и тем облегчило приход Гитлера к власти.
Новый поворот Сталина влево во внутренней политике носил не менее крайний характер. В течение месяцев, последовавших за его утверждением в апреле-мае, плановые задания пятилетки по промышленности и сельскому хозяйству были резко увеличены, а общий характер плана подвергся переработке. Ободренная крутым ростом промышленного производства в течение лета и несмотря на растущее напряжение в экономике, сталинская группа внезапно превратила оптимальные цифры в минимальные, увеличив задание по годовому приросту с 22,5 до 32,5 % и удвоив число предприятий, намеченных к строительству. К осени она требовала, чтобы весь пятилетний план был выполнен, а затем и перевыполнен, в четыре года. В результате первоначальный план приобрел категоричность, но утерял баланс и всякую последовательность {1313}. То, что оставалось, было уже не планом, а калейдоскопом рвущихся вверх цифр, суррогатным оправданием головоломного развития тяжелой промышленности в последующие три года.
А положение в деревне все ухудшалось. В подтверждение предсказаний правых лето и осень принесли новую волну крестьянских волнений. Только в Московской области между январем и сентябрем было зарегистрировано 2198 случаев беспорядков в деревне, многие из которых сопровождались насилием {1314}. Столь же серьезным — и вполне предсказуемым обстоятельством — было дальнейшее сокращение крестьянских посевов. Обострялась нехватка зерна и технических культур, а карточная система, введенная в 1929 г. впервые после гражданской войны, делалась все более жесткой.
В результате углублявшегося заготовительного кризиса плановые задания в промышленности ставились под угрозу, на что Сталин отреагировал новой серией принудительных и амбициозных мер. К осени 1929 г. «чрезвычайные меры» стали (как и опасался Бухарин) упорядоченной системой государственных реквизиций. В то же самое время Сталин строил все более грандиозные планы создания крупных колхозов. Плановики в центре и работники на местах получили инструкции рассматривать коллективизацию не как дополнение к единоличному хозяйству и сбытовой кооперации (как предусматривалось первоначальным планом), а как наиболее быстрое решение сельскохозяйственных затруднений в стране. Применяя все более насильственные методы, государственные уполномоченные наводнили деревню, добывая зерно, агитируя за колхозы и подстрекая против кулаков, и процент коллективизированных дворов значительно вырос: с 3,9 % в июне до 7,6 % в начале октября. Первые колхозы были небольшие, часто плохо стояли на ногах и все еще составляли незначительную долю от 25 млн. крестьянских дворов. Однако даже такой рост, по всей видимости, воодушевил Сталина на сплошную коллективизацию. Центральная печать с надеждой заговорила о массовой коллективизации в отдельных районах, хотя признаков того мощного штурма, который начнется в декабре, еще не было {1315}.