Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Коэн Стивен Фрэнд

Верховный орган партии был впервые и полностью и без обиняков информирован о тянувшейся уже год борьбе, и его призвали осудить человека, который все еще был наиболее прославленным его членом. После того как сталинисты представили на утверждение пленума резолюцию Политбюро с резкой критикой Бухарина, а бухаринцы высказались в свою защиту, Сталин выступил со своей версией «правого уклона» и «предательской позиции» Бухарина. Эта версия шла значительно дальше резолюции от 9 февраля. По словам Сталина, Бухарин выступает за линию, абсолютно враждебную линии ЦК по всем важнейшим вопросам, от коминтерновских дел до внутренней политики; претворение бухаринской линии в жизнь означало бы «предать рабочий класс, предать революцию». Утверждая, что «ошибки» Бухарина не были случайностью, Сталин наносил удар по самым основам его авторитета в партии. В разделе своего выступления, озаглавленном «Бухарин как теоретик», Сталин вытащил на свет божий дореволюционные разногласия Бухарина с Лениным по вопросу о государстве и объявил его репутацию как теоретика партии «гипертрофированной претенциозностью недоучившегося теоретика». В своих обвинениях Сталин пошел еще дальше: он намекнул, что во время дискуссии по поводу мирного договора в 1918 г. Бухарин вступил в сговор с левыми эсерами, чтобы «арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот». В апреле 1929 г. эта злобная инсинуация предназначалась для придания большего веса сталинскому утверждению, что Бухарин (которого, как помнили собравшиеся, Ленин назвал «любимцем всей партии») теперь возглавляет «самую неприятную и самую мелочную из всех имевшихся у нас в партии фракционных групп» ^{1228}. Девять лет спустя эта версия сделалась судебным обвинением в том, что Бухарин тайно пытался устроить покушение на жизнь Ленина.

Примечательно, что в этой погромной обстановке бухаринцы нашли в себе силу воли противостоять требованиям публично покаяться. Более того, они дерзко отвечали ударом на удар, особенно Бухарин, Томский и Угланов (Рыков, очевидно, вновь высказал свои оппозиционные взгляды в умеренном тоне) ^{1229}. Опубликовано было лишь сталинское выступление, однако, если судить по цитировавшимся впоследствии отрывкам, Бухарин произнес на пленуме одну из своих сильнейших речей. Представляется, что он начал с нападок на недопустимое поведение Сталина и его «грубость» и с возмущением отрицал, что он со своими союзниками составляет оппозицию «генеральной линии» ^{1230}. Скорее именно Сталин нарушает принятую линию, проводя политику, несовместимую с установкой на нэп. Большая часть аргументов Бухарина соответствовала его заявлениям в Политбюро 30 января и 9 февраля. Однако здесь, на заседании ЦК, он сконцентрировался на центральном моменте политической борьбы — на судьбе нэпа.

«Что-то подгнило» в сталинской линии, воскликнул он, и линия эта завела страну в порочный круг. Когда сократились хлебозаготовки, усилилось возмущение в деревне, а в пограничных областях происходят открытые восстания, Сталин проповедует обострение классовой борьбы, новые «чрезвычайные меры», необходимость «дани» и «новые» прямые формы смычки между государством и крестьянами. В этом «есть прямая переоценка возможности воздействовать на основные массы крестьянства без рыночных отношений» и перспектива «чудовищно односторонних» отношений с крестьянством. С точки зрения борьбы партии с троцкизмом это есть полная идеологическая капитуляция перед ним. Мы поддерживаем ускоренную индустриализацию, но сталинский план подобен самолету без мотора и обречен на провал, ибо он основан на упадке сельского хозяйства и уничтожении нэпа: «Чрезвычайные меры и нэп противоречат друг другу; чрезвычайные меры означают конец нэпа». Томский высказался столь же прямо: «Какая это новая форма смычки?… ничего и здесь нового нет, а есть чрезвычайные меры и заборная книжка» ^{1231}. Но чем закончится пленум, сомневаться не приходилось. Охарактеризовав взгляды Бухарина как несовместимые с генеральной линией партии, ЦК утвердил вынесенное ему взыскание и принял сталинский пятилетний план. Бухарин и Томский были освобождены от своих официальных постов в «Правде», в Коминтерне и в профсоюзах и предупреждены, что продолжение «фракционной» деятельности повлечет за собой дальнейшие наказания ^{1232}. Таким образом апрельский пленум довел до конца борьбу за власть, за руководство партией между Сталиным и бухаринцами. Обе стороны признавали ЦК последней инстанцией, и ЦК утвердил победу Сталина подавляющим большинством голосов.

И все же, как ни удивительно, результат борьбы вовсе не определился окончательно. Несмотря на резкое осуждение бухаринцев со стороны ЦК, Сталин снова не сумел добиться их полного политического уничтожения. Бухарин, Рыков и Томский все еще оставались членами Политбюро, хотя и не имели больше веса, а Рыков продолжал оставаться Председателем Совета Народных Комиссаров ^{1233}. Более того, ни смещение Бухарина и Томского со своих постов, ни антибухаринская резолюция, формулировки которой снова были мягче сталинских, не были обнародованы. Если это означало, что ЦК все еще не хотел окончательно опозорить Бухарина и его друзей и исключить их из рядов руководства, то и его решения по экономическим вопросам, ратифицированные на XVI партконференции, открывшейся в день закрытия пленума, отражали аналогичную политическую сдержанность. Принятие сталинского плана индустриализации, начало которого задним числом отсчитывалось с октября 1928 г., ознаменовало резкий отход от бухаринской политики партии. Однако это отчасти компенсировалось сельскохозяйственными задачами апрельского плана, которые вполне соответствовали бухаринским наметкам. Коллективизация все еще рассматривалась как скромное вспомогательное начинание: через пять лет колхозы и совхозы должны были занимать 17,5 % посевной площади по сравнению примерно с 3–5 % в 1928—1929 гг. Таким образом, крестьянин-единоличник должен был оставаться опорой сельского хозяйства ^{1234}. Весь план, как его ни толковать, ориентировался на сохранение нэпа.

Короче говоря, вопреки последовавшим через недолгое время бурным событиям и лживым утверждениям, сталинская победа над Бухариным в апреле 1929 г. не освящала ни личной диктатуры Сталина, ни «революции сверху». Иными словами, ЦК не отверг нэпа и не уничтожил политически его виднейшего защитника, но создал положение, которое было не по душе ни одной из сторон. Добровольные зернопоставки, бывшие основой нэпа, фактически прекратились, а сталинские заявления, поносившие крестьян-единоличников и узаконивавшие «чрезвычайные меры», равно как и повышение плановых заданий индустриализации, не располагали к умеренной политике в нэповском духе ^{1235}. Как бы то ни было, ограниченные полномочия, данные Сталину пленумом, были несоизмеримы с его политическими амбициями. Сразу же после пленума его свита начала угрожать бухаринцам исключением из партии и проповедовать в частных разговорах сталинский культ, который восемь месяцев спустя официально расцветет пышным цветом, когда станут говорить, что партия наконец обрела настоящего твердого вождя — товарища Сталина, единственного наследника Ленина ^{1236}.

Все это не предвещало Бухарину ничего хорошего. Двусмысленность его положения была очевидной на апрельской партконференции — последней перед началом «великого перелома». Бухарин не проявил ни малейшего признака того, что склоняется перед сталинской волей и, по всей видимости, не присутствовал на заседаниях. Тем не менее его, Томского и Рыкова, сделавшего «послушный», хотя и лишенный энтузиазма доклад по пятилетнему плану, со всем уважением избрали в члены почетного президиума. На закрытом заседании в середине конференции Молотов информировал делегатов о санкциях ЦК против бухаринцев, однако публично ни об их поражении, ни о разногласиях в руководстве не говорили ^{1237}. Слышны были лишь слабые намеки на ту кампанию безудержной клеветы, которая вскоре обрушится на Бухарина. Хотя один за другим выступавшие призывали оказать безжалостный отпор правому оппортунизму, в воздухе витало ощущение неопределенности относительно зернового кризиса и судьбы Бухарина. Д. Рязанов, почтенный марксист и неукротимый критик нечистой политической игры, вероятно, имел в виду незавидное положение Бухарина, когда сказал: «В Политбюро марксисты не нужны» ^{1238}. Как думали некоторые впоследствии, эти слова были эпиграфом к надвигавшейся эпохе.

В отличие от разгрома левых поражение Бухарина имело огромные социальные последствия. С исторической точки зрения это была политическая прелюдия «революции сверху» и того явления, которое впоследствии получило название сталинизма. Поэтому причины и значение политической победы Сталина представляют собой вопрос большой исторической важности. Ответ на него отчасти кроется в природе спора между бухаринцами и сталинистами. В середине 1929 г. дискуссия эта, по всей видимости, часто шла, главным образом, вокруг различных путей достижения одних и тех же целей: обе стороны стремились превратить Советскую Россию в «страну металла», обезопасить себя в экономическом и военном отношении во враждебном капиталистическом окружении, двигаясь при этом к социализму. В более дальней перспективе ясно, что они предлагали партии сделать решающий выбор не только между совершенно разными программами, но и между разными судьбами.

До 1928 г. Сталин был в экономической философии в основном бухаринцем, а в 1928–1929 гг. в своих попытках выработать, по существу, антибухаринскую политику он начинал превращаться в сталиниста. Несмотря на свой пессимистический диагноз текущего экономического кризиса, он, однако, открыто не отвергал нэп, служивший основой бухаринизма. И в самом деле, на протяжении большей части 1929 г. выдвигавшиеся им конкретные предложения были немногочисленны и не носили законченного характера. Если оставить в стороне риторику, они заключались в следующем: максимальные капиталовложения в тяжелую промышленность и создание колхозов и совхозов. Не считая своей концепции «дани» на крестьян и принципа постепенности, который Сталин все еще применял к коллективизации, он мало говорил о реальных источниках капиталовложений, о природе экономического планирования и о процессе обобществления сельского хозяйства, или вообще обходил эти вопросы. Эти упущения дали Бухарину повод утверждать, что у Сталина вообще нет долгосрочной экономической политики ^{1239}. Радикальной вырабатываемую Сталиным программу делали не столько его конкретные предложения, сколько политические и идеологические доводы, с помощью которых они отстаивались. Аргументация его была по духу воинственной и вращалась вокруг идеи гражданской войны.

В большевизме всегда имелся легкий привкус воинственности. Программный документ движения — ленинская работа «Что делать?» — изобиловал военными аналогиями. Однако в отличие от компартий, впоследствии приходивших к власти в результате продолжительной партизанской войны, вплоть до 1918 г. большевизм оставался поразительно невоенным по духу. Большая перемена произошла в период гражданской войны, потребности которой вызвали глубокую милитаризацию норм партийной жизни. Затем нэп привел к обратному процессу демилитаризации, или демобилизации. Хотя милитаристские привычки приглушались в 20-е гг. реформистской, эволюционной атмосферой нэпа, они не исчезли окончательно. Живучесть их подтверждалась «административным произволом» и «остатками военного коммунизма», которые регулярно критиковал Бухарин и другие руководители. Менее осязаемые, они жили вместе с воспоминаниями о 1917 г., в большевистской «героико-революционной» традиции. Троцкисты периодически выражали их в литературной форме, однако именно Сталин в кризисной атмосфере 1928–1929 гг. возродил военную традицию, придал ей новый смысл и стал переделывать партию и государство в ее духе.

С начала зернового кризиса и после стремительной экспедиции Сталина в Сибирь и на Урал образы и аналогии гражданской войны и ссылки на ее вдохновляющий пример почти постоянно присутствовали в его публичных выступлениях и составляли в 1928–1929 гг. их главную программную тему. В ответ на снижение хлебозаготовок он призвал к мобилизации и предложил «бросить лучшие силы партии сверху донизу на заготовительный фронт». Впоследствии, когда тон стали задавать Сталин и его окружение, официальное мировоззрение партии и ее методы подверглись неуклонной милитаризации. Области политики превратились во «фронты» — «зерновой фронт», «плановый фронт», «философский фронт», «литературный фронт» — и к началу 30-х гг. включали такие экзотические поля сражений, как «фронт яровизации». Политические задачи и проблемы сделались крепостями, которые надо было брать штурмом, и, как сказал Сталин в апреле 1928 г., «нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики» ^{1240}. Если война есть продолжение политики чрезвычайными средствами, то средства, которые поначалу считались временными, «чрезвычайными мерами», стали в нарождающемся сталинистском мировоззрении вполне законными и постоянными. Хотя Сталин редко вспоминал о 1917 г., прецедент гражданской войны неизбежно переплетался с прецедентом Октября, подтверждая идею, что «большевики все могут», и делаясь в конце 1929 г. частью идеологической подкладки «революции сверху» ^{1241}. Исходя из этого, например, сплошная коллективизация будет изображаться как «штурм старой деревни» и «деревенский Октябрь» ^{1242}.