Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Цель всей этой деятельности состояла в том, чтобы завоевать на свою сторону большинство в Центральном Комитете, состоявшем из семидесяти одного члена. По мере приближения июльского пленума борьба разгоралась все сильнее. Угланов и москвичи регулярно совещались с делегатами из провинции и, по всей видимости, провели основную работу по обработке их в пользу правых {1129}. Однако Бухарин также рассылал своих личных эмиссаров. Так, Слепков в июне отправился в Ленинград. В этой ключевой парторганизации другие бухаринцы Стецкий и Петровский (зав. отделом агитации и пропаганды Ленинградского губкома партии и редактор «Ленинградской правды») уже развернули агитационную деятельность {1130}.
В обращении бухаринцев к членам ЦК подчеркивалась срочная необходимость решительно порвать с «чрезвычайными мерами» и рассматривалась вредная роль Сталина в их проведении. Утверждая, что эти меры дают все ухудшающиеся экономические результаты и создают чреватую опасностью политическую ситуацию в деревне, они настаивали на том, что никуда не годное проведение заготовительной кампании и прочие действия Сталина являются нарушением решений XV съезда партии и последовавших за ним пленумов и что Сталин несет ответственность за сложившееся тяжкое положение. Нападки бухаринцев на политическое самоуправство Сталина и на его «азиатскую политику» были составлены в сильных выражениях и, по-видимому, были направлены на смещение его с поста генсека (очевидно, на эту должность претендовал Томский, хотя, по логике вещей, кандидатом на нее мог быть и Угланов, активно добивавшийся смещения Сталина) {1131}. Неприсоединившиеся делегаты «страшно боялись раскола» и «испугались, когда речь зашла о возможной смене Сталина», но бухаринцы поначалу были ободрены их поддержкой в политических вопросах, которая, несомненно, явилась следствием новых известий о крестьянских восстаниях {1132}.
Весной и ранним летом 1928 г. политическое могущество правых должно было выглядеть вполне внушительным; это опровергает мнение о том, что Сталин уже являлся к тому времени всесильным генсеком, каким он сделался в последующие годы. В дополнение к престижу и влиятельности официальных должностей Бухарина, Рыкова и Томского, голоса их обладали значительным весом в исполнительных органах партии. В состоявшем из девяти членов Политбюро они опирались на поддержку принадлежавшего к правым Калинина и нейтралитет или нерешительность Ворошилова, Куйбышева и Рудзутака и надеялись заручиться большинством против Сталина и Молотова {1133}. Ощутимое представительство москвичей и профработников также обеспечивало им большинство в Оргбюро и достаточно сильное меньшинство — двое против трех сталинистов — в самом Секретариате {1134}. В случае решающего голосования в ЦК картина была бы менее ясной: Бухарин, по всей видимости, рассчитывал вначале разделить 30 голосов из 71 примерно поровну со Сталиным, если остальные останутся нейтральными {1135}.
За пределами руководящих партийных органов правые казались еще сильнее. Профсоюзная «вотчина» Томского, претендовавшая выступать от имени 11 млн. рабочих, обеспечивала дополнительную организационную базу и представляла собой влиятельную общественную группу. Центральные наркоматы (в особенности Наркомзем, Наркомтруд, Наркомфин, Наркомпрос и Госплан), находившиеся под началом рыковского Совнаркома и игравшие главную роль в разработке и проведении социальной политики партии, все еще придерживались почти исключительно бухаринских взглядов {1136}. Влияние правых распространялось даже на органы госбезопасности, которые теперь именовались ОГПУ. Сталин уже принялся налаживать в органах личные связи, которые послужат ему впоследствии (в 1928 г. Бухарин жаловался, что телефон его прослушивается и что за ним установлена слежка). Но если глава ОГПУ В. Менжинский поддерживал генерального секретаря, то два его заместителя, Г. Ягода и М. Трилиссер, склонялись к правым {1137}. Наконец, что было весьма важно на данном этапе, бухаринцы контролировали органы, формировавшие партийное общественное мнение. Помимо высших учебных заведений и двух официальных органов Центрального Комитета (газеты «Правда» и журнала «Большевик»), Бухарин со своими союзниками держали в руках почти все крупнейшие столичные газеты, равно как и главную ежедневную газету второго города страны — «Ленинградскую правду». Сталин контролировал лишь одну важную московскую газету — «Комсомольскую правду», орган ЦК ВЛКСМ {1138}.
Как показали последующие события, политические позиции правых были куда более уязвимы, чем можно было ожидать, судя по занимаемым ими постам и по числу их союзников. В числе прочего, в нескольких важнейших аспектах стали давать себя знать преимущества, обретенные Сталиным в течение шестилетнего манипулирования партийным Секретариатом: в каждой «вотчине» правых имелось сильное сталинистское меньшинство; практически все поначалу колебавшиеся руководители перешли на его сторону; за ним шло подавляющее большинство руководителей второго ранга, в особенности партийных секретарей, являвшихся кандидатами в члены высоких руководящих органов, в том числе в Политбюро и ЦК {1139}. Если Бухарин и его друзья формально господствовали в важнейших органах однопартийного государства и монополизировали символы его власти, то Сталин контролировал могущественный, находящийся в тени кабинет, «партию в партии» {1140}. Когда равновесие сил в верхах, особенно в Политбюро, стало смещаться в пользу Сталина, его сторонники взялись повсеместно вытеснять с насиженных мест руководителей, верных правым или симпатизировавших им, причем этому процессу способствовало десятилетие бюрократической централизации и беспрекословного исполнения начальственных приказаний.
Однако когда 4 июля начался Пленум Центрального Комитета, то и участникам, и сторонним наблюдателям все еще представлялось, что у правых имеется перевес. Этим можно объяснить нежелание Сталина идти на столкновение и его многочисленные уступки по кардинальным вопросам {1141}. Этим также объясняется то обстоятельство, что Бухарин был поражен происходившим на пленуме, официальные решения которого имели мало отношения к событиям, в действительности развернувшимся во время недельных заседаний. На первый взгляд бухаринцы одержали победу. Хотя главная резолюция являлась компромиссной, она была составлена (в последний раз) в духе правых. В ней подтверждалось право индивидуальных крестьянских хозяйств на существование, подчеркивалась важность их роли при нэпе, давалось обещание прекратить кампании «чрезвычайных мер» и провозглашалось, вопреки возражениям со стороны Сталина, повышение цен на зерно. Резолюция была выдержана в таких примирительных тонах, что высланные левые оппозиционеры выражали сожаление по поводу торжества правых. Троцкий предсказывал, что Бухарин и Рыков скоро станут травить Сталина как троцкиста, точно так же, как Сталин травил Зиновьева {1142}.
На самом-то деле Бухарин понимал, что пленум ознаменовал крупную неудачу правых. Теперь раскол частично выплыл на поверхность в Центральном Комитете {1143}. Если руководители из Политбюро продолжали сохранять хорошую мину при плохой игре и, главным образом, критиковали друг друга косвенно, то сторонники их обменивались острыми недвусмысленными выпадами. Молотов, Микоян и Каганович выступали в пользу Сталина, а Стецкий, Сокольников и Осинский — в пользу правых (Осинский, в течение многих лет принадлежавший к левому крылу партии, теперь возобновил политическое содружество с Бухариным, ведущее свое начало от их московской молодости). По мере развертывания ожесточенной дискуссии по крестьянскому вопросу надежды правых на большинство начали исчезать. Бухарин рассчитывал на поддержку имевших большой вес делегаций с Украины и из Ленинграда, однако те отказались вмешаться в спор, а ленинградцы открыто отмежевались от Стецкого, бывшего членом их собственной делегации {1144}. Многие делегаты были искренне озабочены нарастающей волной крестьянских волнений и проявляли колебания, но не хотели резко критиковать Сталина или одобрить широкие уступки крестьянству за счет индустриализации. Они не были настроены просталински, однако отошли и от правых; в лучшем случае, как полагал Бухарин, они «еще не понимали глубины разногласий». Более того, выяснилось, что правые утратили большинство в Политбюро. По отзыву Бухарина, «Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями» {1145}.
Почувствовав настроение делегатов, сталинская группа осмелела. Молотов открыто критиковал редакционные статьи «Правды» по поводу заготовительной кампании и, таким образом, косвенно и самого Бухарина. Каганович защищал «чрезвычайные меры» с таким рвением, что оправдывал их «во все времена и при всех обстоятельствах» {1146}. Перед концом пленума Сталин и Бухарин выступили с программными речами. Терявший уже энтузиазм Бухарин попытался расшевелить Центральный Комитет. Он утверждал, что никакая продолжительная программа индустриализации невозможна без процветающего сельского хозяйства, которое в данный момент катится к упадку из-за реквизиций. Более того, столкнувшись с «волной массового недовольства» и «единым фронтом села против нас», строй оказался на грани полного разрыва с крестьянством: «Мы имеем перед собой два звонка, а третий на очереди» {1147}. Возбужденные сталинисты обозвали его паникером. На генсека это выступление тоже не произвело большого впечатления. Он отмахнулся от предупреждения правых, назвав их философию безрадостной, а самих их «капитулянтами», и говорил о классовой войне и коллективизации, а затем вдруг привел теоретическое обоснование новой, неконкретизированной еще политики в крестьянском вопросе: поскольку у Советской России нет колоний, крестьянство должно платить «нечто вроде „дани“» в фонд индустриализации. Бухарин был совершенно поражен. Его бывший союзник взял на вооружение не только аргументацию Преображенского, но и его драконовскую риторику {1148}.
Формально пленум ничего не изменил. Бухарин и его союзники не потерпели прямого поражения, резолюции были по большей части выдержаны в их духе, а большинство делегатов были скорее сбиты с толку, нежели побуждены встать на чью-то сторону. Однако Бухарин чувствовал, что правые оказались в опасном положении. Обладая меньшинством в Политбюро и оказавшись не в состоянии объединить вокруг себя Центральный Комитет, они стояли лицом к лицу с безжалостным, искусным противником. Они считали, что он намерен их «зарезать» и что «политика Сталина ведет к гражданской войне. Ему придется заливать кровью восстания» {1149}. Испуганный таким оборотом дела Бухарин предпринял отчаянный шаг, который, когда о нем стало известно, вызвал губительные последствия. В нарушение партийной дисциплины он пошел на личные контакты с опальной оппозицией Зиновьева и Каменева. 11 июля, за день до закрытия пленума, он тайно посетил Каменева.
О том, что произошло между ними, мы знаем из отрывочных записей Каменева, которые попали к троцкистам и были ими тайно опубликованы полгода спустя {1150}. Поверив инспирированным Сталиным слухам о том, что генсек сам намеревается пойти на примирение с левыми, Бухарин пришел с целью привлечь Зиновьева и Каменева на свою сторону или убедить их сохранять нейтралитет. Он, Рыков и Томский согласились в том, что «было бы гораздо лучше, если бы [мы] имели сейчас в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева… Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с вами». Когда Бухарин, который был «потрясен чрезвычайно», излагал Каменеву историю раскола, он «порой производил впечатление человека, знающего, что он обречен». Бухарина преследовала подлость Сталина—«Чингисхана», линия которого «губительна для всей революции». Очутившийся в гамлетовской ситуации Бухарин хотел, но не мог вести борьбу в открытую, ибо запуганный Центральный Комитет выступил бы против всякого виновника открытого раскола. «Мы скажем — вот человек, который довел страну до голода и гибели. А он — они защищают кулаков и нэпманов». Бухарин мог надеяться лишь на то, что его осторожные действия или какие-то внешние события покажут членам ЦК губительную роль Сталина. С этими словами он ушел, взяв с Каменева клятву хранить все в тайне и предупредив его, что за ними следят. В течение этого года они встретятся еще дважды, с чувством все той же подавленности и бесцельности {1151}.