Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Коэн Стивен Фрэнд

Последовала неделя бурных заседаний Политбюро, подготавливавших Пленум ЦК, который должен был состояться 16 ноября. На этих заседаниях произошла новая серия яростных стычек между Бухариным и Сталиным. Бухарин призывал к коренному повороту политической линии, в том числе к уменьшению предложенных Сталиным капитальных затрат и снижению чрезмерного карательного налогообложения зажиточных крестьян. Затем он предъявил политический «ультиматум» с требованием решительно прекратить кампанию и организованные преследования, направленные против него и его сторонников. Когда Сталин уклонился от официального обсуждения этих требований, Бухарин назвал его «мелким восточным деспотом» и вышел из комнаты. Через несколько минут он, Рыков и Томский подали написанные заранее заявления об отставке. Сообщают, что, принимая эти заявления, Сталин «был бледен» и «руки у него тряслись». Он не был готов пойти на разрыв с открытой бухаринской оппозицией и рисковать своей, еще не совсем оформившейся политикой и согласился на компромисс ^{1185}.

И снова, с прежней неотвратимостью, сталинские уступки и бухаринские победы оказались пустым звуком. В обмен на номинальную поддержку Бухариным, Рыковым и Томским принятых на пленуме резолюций и предоставленное Рыкову право выступить на пленуме с тезисами по индустриализации Сталин, видимо, согласился несколько уменьшить капиталовложения и прекратить преследования сторонников Бухарина. Первая его уступка была настолько минимальной, что явилась крупным поражением правых, а второе обещание он просто игнорировал ^{1186}. В соглашение входило также, по всей видимости, назначение Угланова наркомом труда, что тоже было сомнительным успехом для правых, поскольку он сменил на этом посту бухаринского союзника — сотрудника Томского Шмидта. В любом случае должность Угланова давала ему мало власти, и пробыл он на ней недолго ^{1187}.

Достигнутый компромисс дал фракциям в Политбюро возможность проявить мнимое единодушие на Пленуме ЦК. Однако видимость эту соблюдали без особого рвения, а заседания пленума принесли правым явное поражение. Осторожный доклад Рыкова о промышленности был встречен шумным неодобрением сторонников генсека ^{1188}. Затем Сталин выступил с речью, выдержанной в более резких, чем когда-либо, тонах, на тему «о необходимости иметь побольше капитальных вложений» (иначе гибель и опасность «правого уклона»). Что еще более важно, хотя резолюции пленума отражали бухаринское влияние (или сталинскую нерешительность) в области сельского хозяйства, они впервые были в значительной степени сталинскими по содержанию. Они одобряли сталинский подход к индустриализации, называли «правый уклон и примиренчество» главной опасностью и объявляли первую после 1921 г. широкую партийную чистку — на этот раз еще бескровное удаление нежелательных элементов. Хотя последняя резолюция была направлена против «чуждых элементов», не могло быть сомнений, кто является ее настоящей мишенью ^{1189}. Будучи не в состоянии вмешаться в происходящее, но не желая своим присутствием санкционировать решения, Бухарин бойкотировал пленум ^{1190}.

Если вообще нужны были дополнительные доказательства, то бесполезность компромисса со Сталиным была снова продемонстрирована месяц спустя, когда он завершил завоевание «вотчин» Бухарина и Томского. Во время одного из своих редких выступлений в Коминтерне он лично подал сигнал к захвату этой международной организации. Это произошло на заседании ИККИ 19 декабря. На повестку дня был поставлен вопрос о твердой антисталинской оппозиции в руководстве немецкой компартии. Заклеймив «трусливый оппортунизм» бухаринских сторонников в Исполкоме — Эмбер-Дро и Таски, Сталин предложил изгнать из партии немецких правых и «примиренцев»: «…нельзя терпеть дальше существование таких людей в составе Коминтерна» ^{1191}. Несмотря на протесты Бухарина в Политбюро, скоро последовала волна исключений, затронувшая, в числе прочих, Брандлера и Тальгеймера. Параллельно шла подготовка к репрессиям и в других партиях, и в 1929 г. произошли массовые исключения зарубежных коммунистических руководителей, бывших союзниками Бухарина или сочувствующих ему ^{1192}. Сталинский захват центрального аппарата Коминтерна символизировала фигура Молотова, пришедшего там к власти и не обладавшего необходимыми данными для работы в области международной политики, как и сам Сталин.

Падение Томского, чему предшествовала такая же закулисная подрывная деятельность, как и в московской парторганизации, произошло на VIII съезде профсоюзов 10–24 декабря. К началу ноября сталинская кампания дискредитации руководства спровоцировала жалобы со стороны профсоюзных работников на «такую атмосферу, что совершенно невозможно работать» ^{1193}. После открытия съезда Томский и его сторонники в руководстве профсоюзов оказались в меньшинстве среди партийных делегатов, контролировавших повестку дня, и потерпели поражение по двум важнейшим вопросам. В первом случае речь шла об одобрении ноябрьских резолюций Центрального Комитета и, таким образом, официальном согласии профсоюзов с политикой индустриализации, против которой яростно выступало их руководство ^{1194}. Итог борьбы решался в кругу партийцев, но она продолжалась намеками и в дебатах на официальном съезде. Если возглавляемые Куйбышевым сталинисты пели хвалу повальной индустриализации, то Томский и его сотрудники возражали против кампании индустриализации, которая измотает рабочий класс и превратит профсоюзы в «арестные дома». Лебединой песней Томского и возглавляемого им руководства была защита традиционной роли профсоюзов времен нэпа: «…профсоюзы существуют для обслуживания масс» — принцип, который теперь отвергался как «узкая цеховщина» и аполитичный подход. Наступающий порядок был провозглашен новым сталинским лозунгом: «Профсоюзы — лицом к производству!» ^{1195}.

Десятилетие профсоюзного руководства Томского закончилось вторым его поражением. По распоряжению Политбюро делегаты-партийцы проголосовали за кооптацию в Центральный совет профсоюзов пяти членов, назначенных Сталиным. Томский попытался блокировать кандидатуру Кагановича, заявив, что таким образом создается «двоецентрие» и что профсоюзам навязывается «политкомиссар». Потерпев поражение, Томский 23 декабря снова подал заявление об отставке. Заявление было отвергнуто, но он отказался вернуться на свой пост и оставался главой профсоюзов лишь номинально ^{1196}. Томский и почти все профсоюзные руководители (большинство из них, как и сам Томский, были зачинателями большевистского профсоюзного движения) были официально смещены со своих постов в июне 1929 г. Ниспровержение это было настолько массовым и беззаконным, что Каганович счел нужным дать объяснение: «Могут сказать, что это нарушение пролетарской демократии, но, товарищи, давно известно, что для нас, большевиков, демократия — не фетиш…» ^{1197}.

В ноябре-декабре Бухарин, Рыков и Томский перестали быть ведущими членами разделенного руководства, принимавшего решения путем компромисса, и стали оппозиционным меньшинством сталинского Политбюро, безвластным и оказывающим все меньше влияния на политические решения. Если не считать Рыкова, роль их стала менее, чем минимальной. Бухарин формально оставался редактором «Правды» и политическим секретарем Коминтерна, однако, подобно Томскому, в знак протеста в декабре отказался от своих постов и так на них уже не вернулся ^{1198}.

Они оказались в таком положении потому, что приняли, но проиграли бой оружием закулисной аппаратной политики, в которой Сталин был непревзойденным мастером. За исключением «Заметок экономиста», опубликованных после долгих колебаний в сентябре, Бухарин избегал открытой оппозиции: «Расчет говорит: надо действовать осторожно», — объяснял он Каменеву ^{1199}. Теперь, когда единственной альтернативой было полное молчание, он изменил свое мнение. В конце 1928 г. и в январе 1929 г. он трижды высказывался публично против сталинской «генеральной линии». Все три протеста появились в «Правде» и были обращены к политическому благоразумию и совести Центрального Комитета. И хотя Бухарин воздержался от прямых нападок на Сталина, его гневные слова, вне всякого сомнения, несли на себе отпечаток горячей оппозиционности.

Первое выступление было сделано 28 ноября, когда Бухарин произнес речь перед рабоче-крестьянскими корреспондентами (он способствовал деятельности этих рядовых граждан, видя в ней средство борьбы с неправомочными действиями начальства) ^{1200}. В выражениях более откровенных и менее специальных, чем в «Заметках экономиста», он начал с осуждения индустриальной политики «сумасшедших людей», мечтающих только о прожорливых гигантских сооружениях, которые годами «ничего не дают, а берут они огромное количество средств производства… и средств потребления». Они безучастны к сельскому хозяйству, их не волнует, что для получения хлеба у крестьян нужны потребительские товары, что крестьяне «схватились местами за ружье», они могут лишь орать: «…даешь металл, а хлеб — не наша забота». Их глупость грозит бедой: «…если бы какие-нибудь сумасшедшие люди предложили сейчас строить вдвое больше, чем мы это делаем, то это означало бы именно политику сумасшедших, потому что тогда голод на промтовары обострился бы у нас в несколько раз… а промтоварный голод означает хлебный голод».

Но эта политическая «глупость», продолжал Бухарин, отражает еще больший порок: «…партработники превращаются в чиновников». Подобно провинциальным чиновникам старого режима они ведут себя как «бюрократические истуканы», делают, что им заблагорассудится, узурпируют власть и душат инициативу, тогда как нужно «больше инициативы, местной, групповой, личной», и защищают себя кумовством, никому ни в чем не отдавая отчета. Хуже всего, партийные бюрократы позабыли, что «от нашей политики зависит в значительной степени судьба многих миллионов людей». Для них «нет принципиальной разницы между человеком и бревном, для бюрократа важно, чтобы он сам был чист перед начальственным оком — и только». И поскольку для бюрократа «бумажка есть стопроцентное оправдание», партийные бюрократы готовы принять любую выдумку «коммунистического чванства», любое «мошенническое бюрократическое „произведение“, в том числе и политику „сумасшедших людей“». Речь Бухарина вторила Троцкому, но более непосредственно отражала его собственное давнее опасение, что партийные функционеры превратятся в чванливую привилегированную элиту; она представляла собой уничтожающее обвинение в разложении партийного аппарата при Сталине.