Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Коэн Стивен Фрэнд

6 февраля Сталин вернулся в Москву, и в Политбюро произошло резкое столкновение. По всей видимости, Бухарин, Рыков и Томский подтвердили свою поддержку первоначального решения, однако выступили против «эксцессов», с которыми Сталин проводил его в жизнь, а в особенности против терроризирования середняков, жестокого принуждения и разгрома местных рынков. Вероятно, возник спор и относительно коренных причин зернового кризиса. Обе стороны согласились с тем, что кулак не вывозит зерно на рынок, надеясь взвинтить цены, хотя Сталин рисовал более драматическую картину масштабов и вероломства кулацкого «саботажа». Что еще более важно, в Сибири он вдруг принялся отрицать жизнеспособность индивидуального крестьянского хозяйства и заключил: «Мы больше не можем идти вперед на базе мелкого индивидуального крестьянского хозяйства». Хотя Бухарин и Рыков теперь признавали, что необходима какая-то ограниченная программа коллективизации, такая резкая формулировка была для них неприемлема. По их мнению, непосредственной причиной кризиса была не структура сельского хозяйства, а ошибочная государственная политика цен и неверная оценка рыночной конъюнктуры ^{1091}.

Каков бы ни был характер тогдашней полемики, она закончилась отступлением Сталина и компромиссом в большой степени на условиях правых. Хотя директивы руководства содержали резкие антикулацкие выпады первоначального варианта решения, в них осуждались «перегибы» и особо подчеркивалось, что «чрезвычайные меры» ни в коей степени не отражают принятой на XV съезде генеральной линии и не означают отмены нэпа. Микояну, главному эмиссару Сталина в заготовительной кампании, пришлось публично отречься от неприглядных действий, назвав их «вредными, незаконными и неприемлемыми» ^{1092}. Компромисс был очевиден и на всех других участках «зернового фронта», как его теперь стали называть. В то же самое время в феврале был смещен принадлежавший к правым нарком земледелия Российской федерации А. Смирнов, однако заменил его другой сторонник умеренной линии, а сам Смирнов был переведен в партийный Секретариат, как можно предполагать, чтобы помочь сдерживать Сталина^{1093}.

Заготовительная кампания не только расколола Политбюро, она имела и другие неожиданные и далеко идущие последствия. Впервые после провозглашения нэпа государство оспорило право крестьян распоряжаться хлебными излишками по своему усмотрению. Это обстоятельство имело два последствия. Оно подорвало веру крестьян в то, что правительство будет обходиться с ними по справедливости, и, таким образом, осложнило восстановление нормальных рыночных отношений и затруднило свободный приток зерна, на который рассчитывали бухаринцы. А поскольку принятые меры имели временный успех (их возобновление весной привело к тому, что к середине года хлебозаготовки достигли уровня 1926–1927 гг.), усиливалась склонность к внерыночным и даже насильственным методам решения зерновой проблемы. Весьма зловещую окраску имел и тот факт, что, несмотря на официальные опровержения, «чрезвычайные меры», по сути дела, никогда не прекращались. По мере продолжения и углубления кризиса они ширились из месяца в месяц и в результате превратились в особую систему хлебозаготовок, которая возмутила деревню и привела в конце 1929 г. к открытому столкновению между крестьянством и государством ^{1094}. Наконец, расхождение между первоначальным январским решением и последовавшими затем эксцессами иллюстрировали большое преимущество Сталина перед своими оппонентами: Политбюро вырабатывало политику, однако проводил ее с помощью Секретариата Сталин, который, таким образом, мог переиначивать ее по-своему ^{1095}.

Хотя дискуссия о хлебозаготовках имела огромное значение, она являлась лишь частью широкой полемики, развернувшейся в начале 1928 г. Известия о трудностях с хлебозаготовками еще в январе выявили в руководстве сторонников двух весьма различных подходов. Куйбышев, чью приверженность к сверхиндустриализации разделял Сталин, призывал партию не обращать внимания на ухудшение рыночной ситуации и «теперь как никогда… уметь сметь и уметь мочь плыть против течения». Угланов, стоявший во главе московской парторганизации, которая послужит главной организационной опорой правых, настаивал на примирительной линии в деревне и благоразумии в промышленности. На заседании Московского комитета он заявил, что следует частично свернуть начатые в 1927 г. крупные строительные объекты и увеличить капиталовложения в производство потребительских товаров, столь важных для торговли с крестьянами ^{1096}. Осторожность была также лозунгом Бухарина и его «школы», воспользовавшихся четвертой годовщиной со дня смерти Ленина, чтобы напомнить в центральной печати о важности мелкого крестьянского хозяйства и первостепенном значении «культурной революции» ^{1097}.

Вслед за этим Сталин начал терпеливо и украдкой испытывать на прочность политические цитадели правых. В феврале он попытался вмешаться в дела Московского комитета, однако получил отпор, а положение Угланова упрочилось. Вскоре после этого сталинское меньшинство потерпело временную неудачу в своих попытках сместить бухаринское партбюро в Институте красной профессуры. В феврале сам Бухарин снова вступил в столкновение со сталинскими протеже, в том числе с Ломинидзе, в Исполкоме Коминтерна, а в марте сталинец Лозовский обрушился на примиренческую политику Томского и его сотрудников по отношению к европейским профсоюзам ^{1098}. Однако в Политбюро руководство продолжало работать в достаточном, хотя и не безупречном, согласии. Предложение Рыкова в начале марта ограничить капиталовложения в промышленность и колхозы натолкнулось на сопротивление, однако был достигнут компромисс. И хотя теперь поползли слухи о конфликте, руководители не подавали видимых признаков того, что между ними существуют разногласия ^{1099}. И в самом деле, за всю первую половину 1928 г. Бухарин только один раз сделался объектом открытой критики, вызванной публикацией старой фотографии, на которой он был изображен с папиросой. Юные пионеры потребовали разъяснить им, нарушил ли он данное за месяц до этого «пионерское обещание» бросить курить ^{1100}.

Тут к этой атмосфере подспудно бурлящих разногласий и закулисных политических маневров добавился еще один взрывоопасный момент. 10 марта было объявлено, что в г. Шахты в Донбасском горно-промышленном районе органами ГПУ был раскрыт контрреволюционный заговор технических специалистов, сотрудничавших с иностранными державами. В саботаже и государственной измене были обвинены 55 человек, многие из которых во всем сознались. Совершенно ясно, какую цель преследовал Сталин, раздувая это очевидно сфабрикованное дело в общесоюзный политический скандал. Посредством этого он пытался дискредитировать бухаринскую политику сотрудничества и гражданского мира, рыковское управление государственным аппаратом, под чьим началом состояло большинство беспартийных специалистов, и возглавляемое Томским профсоюзное руководство, несшее номинальную ответственность за надзор за работой спецов. По своему общественному воздействию шахтинское дело почти не уступало зерновому кризису. Оно послужило первым поводом для выдвижения кровавого сталинского тезиса о том, что по мере приближения советской власти к социализму ее внутренние враги станут все больше прибегать к явному и тайному сопротивлению, делая необходимым неуклонное повышение бдительности и усиление государственных репрессий ^{1101}. К 1929 г. параллельно с расширением насильственных мер в деревне беспартийная интеллигенция становилась жертвой нарастающей кампании охоты за ведьмами, массовых увольнений и арестов.

Поначалу шахтинское дело не вызвало прямой реакции со стороны фракционеров. Некоторые сторонники Сталина были встревожены перспективой безудержного «спецеедства», которым уже успел прославиться генсек ^{1102}. Однако самая большая опасность угрожала правым. Услышав мартовские новости, они созвали срочное заседание Политбюро, на котором доказывали, что беспартийные специалисты играют важнейшую роль в борьбе за индустриализацию страны. Все согласились с необходимостью ускорить подготовку партийных специалистов, на чем теперь особенно горячо настаивал Сталин, однако Бухарин, Рыков и Томский утверждали, что этот вопрос не носит классового характера и не может служить основанием для выпадов против беспартийных работников ^{1103}. Они не ставили под сомнение фактическую сторону шахтинского дела, однако, в отличие от Сталина, публично настаивали на том, что это — отдельный случай, что буржуазные специалисты в подавляющем своем большинстве лояльны, что они незаменимы и что ответственность за шахтинские события и прочие проявления коррупции среди официальных работников лежит также и на руководимых Сталиным местных партийных секретарях ^{1104}.

Хотя сталинскую интерпретацию значения шахтинского дела все еще разделяло меньшинство членов Политбюро ^{1105}, ценность его для политических амбиций генсека вскоре стала очевидной. В течение нескольких следующих недель, мрачно намекая на политическое вредительство в высших сферах и наличие классового врага во всех прочих местах, он превратил в свое мощное оружие старый партийный лозунг самокритики. Под этим знаменем он затеял настоящий крестовый поход против «бюрократизма» и «консервативных тенденций», особенно в государственном и профсоюзном аппарате ^{1106}. Это стало неотразимым оружием в руках сталинских агентов; хотя будучи в меньшинстве во многих опорных пунктах правых, они теперь обзавелись законным средством для вербовки сторонников и нападок на пока еще крепко сидевших на своих местах вождей правых. «Самокритика» издавна была боевым кличем большевиков, и бухаринцам пришлось поддержать эту кампанию, ограничившись лишь предостережениями против «злоупотреблений» ею ^{1107}.

Так обстояло дело на 6 апреля, когда состоялся первый Пленум ЦК после того, как сталинско-бухаринская коалиция дала трещину. Хотя, по всей видимости, тон выступлений на этом закрытом заседании не всегда был единодушным, Политбюро приложило все усилия к тому, чтобы создать видимость единого фронта и принять компромиссные резолюции. Большинство делегатов, многие из которых были ответственными работниками из провинции, были настроены в пользу правых, что нашло отражение в резолюциях пленума. Чрезвычайные заготовительные меры были объявлены успешными; было сказано, что они подходят к концу. Однако связанные с ними «перегибы» подверглись полному осуждению, и вся будущая политика, в том числе и «наступление на кулачество», была определена нэповским языком и, в основном, в бухаринском духе ^{1108}. В одном вопросе Сталин потерпел явное поражение. Очевидно, в связи с шахтинским делом он неожиданно предложил, чтобы подготовка новых специалистов была изъята из ведения наркомата просвещения, возглавлявшегося либералом Луначарским и находившегося под юрисдикцией Рыкова, и передана Высшему совету народного хозяйства, которым руководил Куйбышев. Сообщают, что это предложение было отвергнуто двумя третями голосов ^{1109}. Когда пленум закончился, казалось, что зерновой кризис остался позади, а взгляды и политическая сила правых получили новое подтверждение. Но это было иллюзией.

Насколько притворным было единодушие руководства, обнаружилось сразу после пленума, когда на поверхности оказались внутренние разногласия. Выступая в один и тот же день в Москве и Ленинграде, два виднейших вождя Политбюро — Сталин и Бухарин — совершенно по-разному обрисовали политику партии и положение в стране. Сталин высказывался о «хлебном фронте» с прежней воинственностью, заявил, что шахтинское дело не является «случайностью» и открыл свой крестовый поход за «самокритику». Тон его выступления был предельно бескомпромиссным: «…мы имеем врагов внутренних. Мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на одну минуту». Хотя объекты его нападок не были названы по именам, можно было догадаться, кто эти руководители, «которые думают, что нэп означает не усиление борьбы», и хотят проводить в деревне «такую политику, которая всем нравится, и богатым и бедным». Такая политика не имеет «ничего общего с ленинизмом», а такой руководитель — «не марксист, а дурак» ^{1110}. Тем временем Бухарин высказался по тем же вопросам в совершенно ином тоне и впервые публично выразил беспокойство по поводу «тенденции» некоторых людей рассматривать «чрезвычайные меры» как почти нормальные и их склонности «отрицать важность роста индивидуальных хозяйств» или переоценивать «вообще методы административного порядка» ^{1111}.