Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Июльский пленум явился поворотным пунктом борьбы. Хотя он не принес Сталину решающей политической победы и не уполномочил его проводить свою собственную программу, он придал ему смелости и оставил правых в руководстве в меньшинстве. Сталин все еще бился над выработкой своей собственной политической линии и не имел пока уверенности в своем политическом могуществе, а правые молчаливо соглашались на сокрытие раскола, так что видимость единства в Политбюро продолжала сохраняться. Но преимущество было теперь на стороне Сталина, который воспользовался им в другой области. 17 июля в Москве открылся VI Всемирный конгресс Коминтерна, длившийся шесть недель. В течение всего этого времени шла жестокая схватка между бухаринцами и сталинистами за главенство в этой международной организации и в проведении коммуниста-ческой политики за границей.
Как выяснилось, летом 1928 г., когда полностью выявились дискуссионные вопросы, речь шла о политике Коминтерна за предыдущие семь лет и особенно о том, как Бухарин осуществлял коминтерновскую стратегию единого фронта начиная с 1925–1926 гг. Эта дискуссия разворачивалась так же, как и спор по вопросам внутренней политики. Пересмотр линии Коминтерна начался еще по инициативе Бухарина в 1927 г. после провалов в Китае и на Западе. И здесь он воспринимал поворот влево не как резкий разрыв, а как умеренное изменение политической линии в направлении более независимой коммунистической деятельности и менее активного сотрудничества в верхах с европейскими социал-демократами. В конце 1927 г. раздались голоса, призывавшие к большей воинственности, однако власть Бухарина в Коминтерне и его политическая линия впервые подверглись прямым нападкам лишь в 1928 г. при поддержке, а затем и активном вмешательстве Сталина. Разведка боем произошла без большого шума в феврале и в марте на заседании ИККИ и на IV конгрессе Профинтерна {1152}. До начала июля Сталин уже открыто критиковал — скорее всего на Пленуме ЦК — составленный Бухариным проект программы Коминтерна (третий и наиболее далеко идущий с 1922 г), которую должен был утвердить предстоящий конгресс. «Программу во многих местах мне испортил Сталин», — сказал Бухарин Каменеву {1153}.
Борьба по вопросам международной политики развернулась вокруг противоречивых оценок состояния «здоровья» капитализма на Западе и вероятности скорого образования революционной ситуации. Таким образом, она вылилась в разногласия по поводу природы «третьего периода», начало которого было официально провозглашено и по-разному определено в 1927 г. Вкратце сталинисты теперь утверждали, что развитые капиталистические страны, от Германии до США, находятся на краю глубокого внутреннего кризиса и революционных потрясений. Исходя из этого, они выводили три тактических требования. Во-первых, зарубежным коммунистическим партиям следует быть готовыми к битве и для этого взять радикально независимый курс, отказаться от какого бы то ни было сотрудничества с социал-демократами и, более конкретно, создать повсеместно соперничающие профсоюзы. Во-вторых, они должны избавиться от влияния реформистов на рабочий класс, объявив главным врагом рабочего движения социал-демократические партии, которые, по утверждению сталинистов, переходят от символического реформизма к «социал-фашизму». В-третьих, всем компартиям полагается подготовиться к революционной битве очищением своих рядов от инакомыслящих, особенно от «правых уклонистов», которые в новых условиях представляют собой главную угрозу изнутри {1154}.
Это уже был решительный отход от коминтерновской политики Бухарина. Как мы уже видели, его оценка ситуации в развитых капиталистических странах, пересмотренная и выдвинутая в 1926–1927 гг. и затем на VI конгрессе Коминтерна, вытекала из его довоенной теории «государственного капитализма». Капитализм «третьего периода» характеризовался, по Бухарину, не внутренним разложением, а дальнейшей стабилизацией на более высоком техническом и организационном уровне. Революционные потрясения неизбежны, однако они произойдут на Западе в результате «внешних противоречий», как следствие империалистичекой войны, а не благодаря изолированным внутренним кризисам. В связи с этим, по мнению Бухарина и его последователей, утверждение о том, что западный капитализм стоит на грани революционного взрыва, было «в корне неправильно, политически вредно и грубо ошибочно»; выдвигать его — значило «утерять… контакт с действительными отношениями» {1155}. Продолжающееся развитие государственно-капиталистических систем требовало единения рабочего класса, а не донкихотских сектантских авантюр, чреватых изоляцией компартий и трагедией для рабочего класса {1156}.
Химерическое представление о социал-демократии как о «социал-фашизме», выдвинутое в начале 20-х гг. Зиновьевым и превращенное Сталиным в политическую концепцию, приведет к особенно трагическим последствиям. В 1928 г. фашизм был для коммунистов всего-навсего расплывчатыми малоизученным реакционным явлением, отождествлявшимся, главным образом, с Италией Муссолини. Опасность гитлеризма была еще очень далеко. В отличие от большинства коминтерновских новшеств идея о том, что социалисты состоят в некотором родстве с фашистами и представляют еще большее зло, по всей видимости, пришлась Сталину по душе задолго до этого. В 1924 г. он произнес фразу, которой было суждено сделаться ритуальным лозунгом коминтерновских провалов 1929–1933 гг.: «Социал-демократия есть объективно-умеренное крыло фашизма… Это не антиподы, а близнецы» {1157}.
Хотя дискуссия 1928 г. по поводу социал-фашизма не освещалась в печати, представляется очевидным, что Бухарин возражал против принятия такой концепции в качестве руководящего политического принципа {1158}. Он сам во многом содействовал тому, что большевики враждебно относились к вождям социал-демократии с 1914 г., и его нынешние воззрения не исключали выпадов против них как ренегатов и столпов капиталистического строя. Они, однако, исключали сбрасывание со счетов социал-демократических партий и профсоюзов, представлявших подавляющее большинство европейских рабочих, как «социал-фашистов» и главнейшего врага рабочего движения. Интересы политического компромисса на VI конгрессе Коминтерна, очевидно, заставили его признать, что «социал-демократии свойственны социал-фашистские тенденции». Однако он немедленно добавил, что «было бы неразумно валить социал-демократию в одну кучу с фашизмом». Более того, он предвидел скрытый вывод о том, что коммунисты могут объединиться с фашистами против социалистов, и оспаривал его: «В нашей тактике не исключена возможность обращения к социал-демократическим рабочим и даже к некоторым низовым организациям социал-демократии, что же касается фашистских организаций, то к ним мы не можем обращаться» {1159}.
Каждый из этих политических диспутов проходил в ожесточенных спорах на закрытых заседаниях VI конгресса Коминтерна, который фактически состоял из двух конгрессов. Как политический секретарь и номинальный глава Коминтерна Бухарин властвовал на официальном открытом конгрессе. Он открывал и закрывал заседания, выступил с тремя основными докладами и принимал всяческие почести и бурные овации. Внешне это выглядело как вершина его карьеры в международном движении. За кулисами, однако, происходил «коридорный конгресс», направленный против его власти и политической линии и отдававшийся слабым эхом в различных публичных выступлениях. Он начался, когда сталинское большинство русской делегации изменило тезисы главного бухаринского выступления, и охватил крупнейшие зарубежные делегации, которые раскололись (по принципиальным или карьеристским соображениям, либо из привычки подражать русской партии) на бухаринские и Сталинские фракции. На конгрессе стали распространяться всякие слухи, поскольку сталинские агенты начали нашептывать, что Бухарин страдает «правым уклонизмом» и «политическим сифилисом» и что его ждет Алма-Ата, место ссылки Троцкого. Две недели спустя шум на «коридорном конгрессе» настолько усилился, что советское Политбюро сочло необходимым сделать коллективное заявление, отрицавшее наличие раскола в его рядах. Вряд ли кто-нибудь поверил в это опровержение, и антибухаринская кампания продолжалась с прежней силой {1160}.
Результаты официального конгресса часто толкуются неверно. Он не принял решения о новом ультралевом курсе. Это произошло годом позже при единоличном правлении Сталина. Летом 1928 г. в руководстве важнейших заграничных партий все еще имелись сильные группировки, иногда составлявшие большинство, которые поддерживали Бухарина или по каким-то другим причинам не симпатизировали радикальным предложениям Сталина. Среди них были немецкие коммунисты, окружавшие Генриха Брандлера, Августа Тальгеймера и Артура Эверта, официальное руководство американской компартии во главе с Джеем Ловстоном и итальянское коммунистическое руководство во главе с Пальмиро Тольятти (Эрколи) {1161}. Единодушные резолюции конгресса, равно как и его программа, были, таким образом, следствием с трудом достигнутых компромиссов и, несмотря на содержавшиеся в них поразительные противоречия, являлись главным образом бухаринскими {1162}. Впоследствии бухаринцы будут с полным основанием утверждать, что экстремистский курс 1929–1933 гг. представляет собой искажение решений VI конгресса Коминтерна {1163}.
И тем не менее конгресс ознаменовал очередную важную победу Сталина. Он дал ему три преимущества. Во-первых, двусмысленные формулировки его резолюций серьезно компрометировали бухаринскую международную политику и обеспечивали подобие правомочности экстремистской линии Сталина, которая уже начинала обретать форму. Во-вторых, «коридорный конгресс» перетянул многих зарубежных коммунистов на его сторону, мобилизовал сильные просталинские фракции в крупнейших партиях и по существу положил конец бухаринскому контролю над коминтерновскими делами. После закрытия конгресса 1 сентября Бухарину остались верны лишь три значительные фигуры из состава его постоянного московского аппарата: швейцарец Жюль Эмбер-Дро, немка Клара Цеткин и итальянец Анжела Таска (Серра) {1164}. В-третьих, главная уступка Бухарина на конгрессе принесла ему больше всего вреда. Отказавшись от своих прежних формулировок, он поддержал Сталинский тезис о том, что «центральную опасность (в Коминтерне) теперь представляет „правый уклон“». Он пытался свести эту уступку к минимуму, представляя «правый уклонизм» некоей безличной тенденцией, с которой следует бороться идеологическими, а не организационными методами, и цитируя неопубликованное письмо Ленина, адресованное ему и Зиновьеву в начале 20-х гг.: «…если вы будете гнать всех не особенно послушных, но умных людей и оставите у себя лишь послушных дураков, то партию вы загубите наверняка». Эти оговорки никак не помогли Бухарину. Теперь Сталину только оставалось применить хулительную категорию «правого уклона» к русской партии и погубить самого Бухарина {1165}.
После окончания конгресса Коминтерна между бухаринцами и сталинистами остались жестокие разногласия по поводу международной политики, но фокус дискуссии снова переместился на внутренние дела. Вне сферы разногласий пока еще находился один важнейший вопрос — темпы и методы индустриализации. Он всплыл 19 сентября, когда Куйбышев, выступавший от имени сталинской фракции, провозгласил новую программу индустриализации. Переработанная бухаринская программа, принятая на XV съезде, ставила далеко идущие цели, однако была составлена в сдержанном духе. В ней делался упор на сбалансированное развитие промышленности и сельского хозяйства, на производство предметов потребления и средств производства и недвусмысленно отвергалась формула — «максимум вложений в тяжелую индустрию» {1166}. Куйбышев безоговорочно поддержал эту формулу, которая до сих пор была боевым кличем левых. Он заявил, что кризисы и опасности как внутри страны, так и за ее пределами требуют резкого ускорения и концентрации капиталовложений в тяжелую промышленность любой ценой, включая нарушение устойчивости экономики и активное сопротивление населения {1167}. Несколько недель спустя Сталин выложил свои собственные соображения на этот счет и подвел под новую философию индустриализации исторические основания. Он пояснил, что необходимость максимальных капитальных вложений в промышленность диктуется традиционной отсталостью России. Он напомнил своим слушателям-партийцам о Петре Великом (еще одном революционере сверху), который, пытаясь выбраться из этой отсталости, «лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны» {1168}.