Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Поначалу эти события не отразились на разгромленной оппозиции. Томского и его приверженцев официально удалили из профсоюзов в июне, а Бухарин со своими заграничными союзниками был выведен из Исполкома Коминтерна в июле {1316}. В июне Бухарин был назначен заведующим научно-исследовательского сектора ВСНХ, руководившего сетью научно-исследовательских институтов. Хотя позднее эта должность послужит хорошей трибуной для распространения его взглядов, такое назначение явно не подходило для члена Политбюро и представляло собой политическую ссылку {1317}. Правда, ни одно из этих перемещений не вышло за рамки апрельского решения ЦК снять Бухарина и Томского с высоких постов (что было, по сути дела, просто принятием их отставки), но оставить их членами Политбюро, официально все еще находящимися на хорошем счету. Соответственно с этим, несмотря на усиление кампании против правых в начале лета, открытых выпадов против Бухарина, Рыкова и Томского пока не было.
Они же, со своей стороны, избегали, по всей видимости, публичных выступлений, которые поставили бы под удар их и без того шаткое положение оппозиционного меньшинства в составе руководства. Для Рыкова, продержавшегося на посту председателя СНК до декабря 1930 г., это означало необходимость подписывать декреты, с которыми он не был согласен. Томский хуже умел приспосабливаться, и для него это означало практически полное молчание. Бухарин же продолжал какое-то время высказываться, хотя возможностей для этого оставалось все меньше и приходилось все больше сдерживать себя. Выступая на съезде атеистов в июне, он в завуалированных выражениях протестовал против сгущавшейся атмосферы официальной нетерпимости и сталинских требований беспрекословного партийного подчинения. Марксизм, отмечал он, есть умение критически мыслить, а не догмы и не мертвые формулы. Он рекомендовал помнить излюбленный девиз Маркса: «Подвергай все сомнению» {1318}. Он косвенно выразил свое собственное критическое отношение к коминтерновской и хозяйственной политике Сталина в очерке, опубликованном двумя частями в мае и июне 1929 г. (это была его последняя статья, в которой он хотя бы с осторожностью мог высказать критические взгляды) {1319}. Под видом критики западных теорий крупномасштабных организаций он вновь приводил свой довод о том, что стабилизация капитализма на Западе продолжается, а говоря о внутренних вопросах, снова предупреждал об опасности чрезмерной централизации и безудержной бюрократизации.
Но несмотря на их сдержанность и попытки «легализации» своего оппозиционного статуса в Политбюро {1320}, к августу стало ясно, что Сталин твердо настроен уничтожить всех троих, и особенно Бухарина, как политических руководителей. Его экстремистский курс и волнения в деревне вели к взрывоопасной ситуации, и хотя они убедили многих высланных троцкистов разоружиться и вернуться («полуповешенными, полупрощенными», по презрительному выражению Троцкого {1321}), чтобы послужить сталинской кампании индустриализации, они также вызывали тревогу и брожение среди собственных сторонников Сталина {1322}. В этих обстоятельствах побежденный, но не опозоренный официально Бухарин оставался грозным соперником, чьи предостережений и программа приобретали новую актуальность и чей политический вес все еще преграждал Сталину дорогу к верховному руководству.
Решение предать позору Бухарина и все, что он представляет, было принято явно по личной инициативе Сталина и являлось неотъемлемой частью «революции сверху». Публичные нападки против него начались 21 и 24 августа, когда «Правда», служившая теперь рупором генсека, поместила резкие обвинения в адрес Бухарина, назвав его «главным лидером и вдохновителем уклонистов» {1323}. Эти обвинения были тотчас подхвачены практически всеми газетами и журналами и превратились в последние четыре месяца 1929 г. в систематическую кампанию политической травли, не знавшую себе равных в истории партии (она была беспрецедентна даже и в том, что в отличие от прежних оппозиционеров Бухарин не имел возможности ответить или предать гласности свои взгляды). В выходящих почти ежедневно статьях, выкопанных из архивов документах, брошюрах и книгах (многие из которых были составлены сталинскими «теоретическими бригадами» еще в 1928 г.) {1324}, вся политическая и интеллектуальная биография Бухарина клеймилась как немарксистская, антиленинская, антибольшевистская, антипартийная, мелкобуржуазная и прокулацкая. Ни один значительный эпизод или сочинение не избежали очернительства, от его разногласий с Лениным в эмиграции и принадлежности к «левым коммунистам» в 1918 г. до его оппозиции Сталину, от его очерков военного времени о современном капитализме и государстве («Экономики переходного периода» и «Теории исторического материализма») до «Заметок экономиста» и «Политического завещания Ленина» {1325}.
Целью кампании была окончательная дискредитация Бухарина, подрыв его авторитета как вождя большевизма и особенно его репутации «любимца всей партии» и ее крупнейшего теоретика. Но она имела куда более далеко идущие последствия. В отличие от Троцкого Бухарин оказывал сильнейшее интеллектуальное влияние на многие сферы партийной жизни. Его сочинения более десятилетия выражали официальную доктрину, и на них учились «сотни тысяч людей» {1326}. Поэтому кампания «искоренения бухаринского влияния» превратилась в нападки на главные положения большевистской идеологии, на идеологические учреждения партии, на образ мышления целого поколения. Были оклеветаны и отброшены не только центральные принципы бухаринизма — сотрудничество классов, гражданский мир и сбалансированное, эволюционное развитие, но также философские, культурные и общественные взгляды, лишь отдаленно ассоциировавшиеся с ним. В ходе этой кампании на их месте утвердились в качестве официальной идеологии военные мотивы и политические установки сталинизма.
К ноябрю критика Бухарина, «правого уклона» и «примиренчества» превратилась в идеологический террор, направленный против политической умеренности в целом. Непосредственным политическим следствием этого террора, усугубленного чисткой (жертвами которой стали все лица, известные своим сочувствием Бухарину, в том числе жена Ленина Н. К. Крупская и его сестра М. И. Ульянова) {1327}, явилось установление фанатичного единомыслия в партии, которая до сей поры оставалась по большей части непокорной. В числе прочего террор этот подавил широко распространенную враждебность по отношению к сталинской сельскохозяйственной политике и довел запуганных партийных работников до крайностей, вызвавших катастрофу в деревне зимой 1929–1930 гг. {1328}.
В более общем плане эта кампания означала официальный отказ от нэповских принципов относительной терпимости и примирения, которые теперь клеймились как «гнилой либерализм» или иногда «бухаринский либерализм» {1329}. Она отражала глубокие изменения, происходившие в советской культурной и идейной жизни с середины 1929 г. Одновременно с преследованиями крестьян-единоличников, мелких торговцев, ремесленников и беспартийной интеллигенции многообразие культурной жизни приносилось в жертву «классовой борьбе на всех фронтах». Следуя манихейскому духу своей военной политики, сталинская группа начинала с того, что возвышала одну из нескольких группировок или школ, чтобы заткнуть рот другим: диалектические философы использовались против механистов (запятнанных некоторой своей близостью с философскими теориями Бухарина), «пролетарские» писатели и художники — против попутчиков, любители шапкозакидательного планирования — против сторонников планирования научного и «красные» специалисты — против «буржуазных» спецов {1330}. Однако конечной целью — и результатом — было просто-напросто подавление многообразия и насаждение монополистической ортодоксии, которая тогда находилась еще в стадии формирования. И здесь, так же как в хозяйственной жизни, шло наступление на принципы и основы нэпа.
Ни одна из этих кардинальных перемен второй половины 1929 г. не проистекала из официального решения, принятого партией. Они далеко выходили за рамки апрельских резолюций Пленума ЦК, который должен был быть созван снова 10–17 ноября, и проводились по инициативе Сталина и его главных приспешников, прежде всего Молотова и Кагановича, заправлявших теперь в исполнительных органах партии в Москве {1331}. 7 ноября в статье, напечатанной в «Правде» и обладавшей для запуганных партработников силой закона, Сталин пошел еще дальше. Он объявил о «великом переломе» и изложил главный миф своей «революции сверху». Противореча партийным документам (равно как и действительно сложившейся ситуации), он утверждал, что крестьянские массы, в том числе и середняки, добровольно отказываются от своих личных наделов и «пошли в колхозы, пошли целыми деревнями, волостями, районами» {1332}. Это был призыв к немедленной сплошной коллективизации.
Три дня спустя собрался ЦК. До сих пор неясно, что в точности произошло на этом критически важном ноябрьском пленуме. Несмотря на серьезные сомнения даже среди сторонников Сталина {1333}, собравшиеся не могли больше, да и не особенно хотели, твердо сказать «нет» генсеку, когда он потребовал утверждения свершившихся фактов, связанных между собой, — политического уничтожения Бухарина и поворота к массовой коллективизации. 12 ноября, вслед за шквалом угроз со стороны сталинистов, требовавших, чтобы Бухарин, Рыков и Томский выступили с покаянием, не то их исключат из партии, те огласили на пленуме осторожное, но отнюдь не покаянное заявление, в котором, признавая определенные «успехи», критиковали сталинские методы в деревне и указывали на их воздействие на уровень жизни в городах. Сталин и Молотов немедленно выступили против этого заявления, и 17 ноября Бухарина исключили из состава Политбюро {1334}.
Хотя публичное очернительство сделало дальнейшее пребывание Бухарина в руководстве невозможным, ЦК, по всей видимости, принял его изгнание без энтузиазма {1335} (Рыков и Томский, которые подверглись в печати менее резким нападкам, временно сохранили свои посты.) Затем пленум одобрил призыв Сталина к массовой коллективизации, хотя и не без тревоги, внеся некоторые оговорки. Несмотря на требования сталинского резонера Молотова, чтобы сплошная коллективизация в ключевых районах была завершена в немыслимо короткие сроки — к лету 1930 г., пленум довольно неопределенно высказался о ее темпах, сделав двусмысленное заявление о том, что события поставили сплошную коллективизацию на повестку дня в «отдельных районах». Все еще стремясь к некоему подобию порядка и умеренности, пленум также рекомендовал организовать особую комиссию для выработки конкретных директив {1336}.