Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Его поступок обусловливался и другой, неназванной причиной. За три месяца до этого, во время дела Рютина, умеренные члены Политбюро продемонстрировали свою способность и готовность пойти наперекор Сталину (среди замешанных в деле Рютина и спасенных благодаря их вмешательству партийцев, трое были личными протеже Бухарина) {1424}. Теперь, на январском заседании ЦК, умеренная фракция начала поднимать голос и по более общим политическим вопросам {1425}. Для Бухарина было очевидно, что партия и страна вступают в новую полосу неизвестности, но при этом увеличивается и возможность перемен в советской внутренней и внешней политике. Для того чтобы участвовать в этих событиях и оказывать на них влияние, ему тоже надо было поддерживать видимость единодушия и некритического принятия сталинского руководства, ибо за этим фасадом развернется глухая борьба по вопросу о будущем курсе страны. Первым бухаринским шагом в этом направлении и стало более полное покаяние в январе 1933 г. Несколько месяцев спустя впервые за три года в центральной печати снова стали появляться его статьи по важным политическим вопросам. В них осторожно выдвигалась идея об окончании жестокого периода «революции сверху» и начале «нового периода» {1426}.
Основные контуры (если не полная картина) бухаринских отношений с умеренной группой в сталинском Политбюро достаточно ясны. Скорее всего, сыграло роль то обстоятельство, что ни Киров, ни Орджоникидзе не были ярыми противниками Бухарина в 1928–1929 гг. {1427}, но первостепенное значение имело родство между их политической философией в 1934–1936 гг. и бухаринскими взглядами 20-х гг. Хотя условия в стране к этому времени изменились, проповедуемая умеренной фракцией политика примирения и гражданского мира перекликалась с бухаринской концепцией нэпа как «нормализации» советского строя после крайностей «военного коммунизма». Напоминали эту концепцию и их доводы в пользу повышения жизненного уровня и зажиточности колхозного крестьянства, равно как и их главный аргумент, что угроза войны (теперь со стороны нацистской Германии) требует обеспечить готовность населения защищать Советскую власть. Эти параллели с дискредитированными бухаринскими идеями, разумеется, вслух не признавались {1428}. Но они отразились в различных политических событиях. В одном случае, например, дело касалось молодого бухаринца, бывшего редактора «Ленинградской правды» П. Петровского, являвшегося последовательным противником Сталина и замешанного в рютинском деле. В 1932 г. он был исключен временно из партии, но два года спустя снова появился в возглавляемой Кировым ленинградской парторганизации в качестве заведующего идеологическим отделом и опять занял пост редактора «Ленинградской правды» {1429}.
Но в глазах партии успехи умеренного крыла ассоциировались именно с возвращением Бухарина в политику, что произошло на XVII съезде партии в январе 1934 г., и речь его, сочетавшая обязательное одобрение сталинского руководства с (как мы увидим) критической оценкой его внешней политики, была встречена продолжительными аплодисментами собравшейся в зале партийной элиты {1430}. На состоявшемся после окончания съезда заседании ЦК значение Бухарина в тайной схватке между умеренным крылом Политбюро и сталинистами стало еще более очевидным. Хотя он был переведен из членов в кандидаты ЦК, его назначили главным редактором «Известий». Поскольку газета являлась вторым после «Правды» авторитетнейшим рупором официальной политики, назначение Бухарина приобретало особое значение {1431}. Оно явилось красноречивым свидетельством успехов умеренной фракции и сделало его символом ее примирительной программы и ее блистательным выразителем.
Два последовавших затем события послужили новой иллюстрацией особой роли, которую играл Бухарин в политике реформистов. Первое — учредительный съезд Союза советских писателей, собравшийся с большой помпой в августе 1934 г., чтобы отметить создание новой организации, объединявшей всех советских писателей. Глядя ретроспективно, съезд этот представляется началом еще худшей, чем прежде, регламентации литературы, которой был навязан принцип социалистического реализма. В то время, после четырех лет яростной «классовой борьбы на литературном фронте, писатели и художники радовались ему как началу официальной либерализации, как поводу для, великих надежд, прекрасных ожиданий» {1432}. Одной из главных причин такого оптимизма явилось появление Бухарина в числе трех официальных ораторов. Он был известен как противник партийного диктата в литературе и даже, в 30-е гг., как заступник опальных писателей {1433}, и поэтому его присутствие на трибуне могло показаться оправданием надежд на примирение между режимом и творческой интеллигенцией.
Его яркая трехчасовая речь подкрепила такое впечатление и затмила официальное выступление Горького и будущего сталинского сатрапа в области культуры А. Жданова. Темой бухаринского выступления была советская поэзия, однако на самом деле он говорил об опасности того, что «обязательные директивы» партии в литературе после 1929 г. приведут к «бюрократизации творческих процессов» и сослужат «плохую службу всему делу развития искусств». «Пересказ газетной статьи» и «рифмованный лозунг» (приятный сталинскому руководству), заявил он, «это, разумеется, уже не искусство». Социалистическая культура нуждается в «могучем, богатом, многообразном искусстве», одушевленном гуманизмом и охватывающем «весь мир эмоций, любви, радости, страха, тоски, гнева и т.д. до бесконечности — весь мир хотений и страстей…» Такое искусство, настаивал он, способно вырасти только из «многообразия и высокого качества», из «широкой свободы соревнования в творческих исканиях». Чтобы особо подчеркнуть свои доводы, он отверг официально признанных агитационных поэтов как устаревших и долго хвалил опальных лирических поэтов, и в особенности вызывающе аполитичного Бориса Пастернака {1434}.
Поразительная откровенность и либеральность бухаринских замечаний привели в бешенство «агитационных» писателей, но вызвали восторг подавляющего большинства аудитории, наградившей его приветственными возгласами. Сообщают, что «многие писатели буквально бросались друг другу в объятья и, захлебываясь от восторга, говорили о перспективах подлинного свобождения искусства» {1435}.
К сожалению, в итоге либерализация и культурная «оттепель», символизировавшаяся бухаринским выступлением на съезде писателей, оказались недолговечными. Три года спустя умеренных членов Политбюро не будет в живых, Бухарин окажется в тюрьме, а многие из делегатов-писателей сами станут жертвами террора, и сталинская печать назовет бухаринскую речь злостной попыткой «дезориентировать советских поэтов и писателей» {1436}.
Другим важным событием, связавшим Бухарина с реформами сверху, явилось учреждение в 1935 г., в феврале, комиссии по составлению новой советской конституции. Она состояла из тридцати двух членов и формально возглавлялась Сталиным. Бухарин, тоже входивший в ее состав, доверительно сообщил позднее, что он один, при некотором содействии со стороны Радека, написал этот документ, «от первого до последнего слова» {1437} . Поскольку в этой работе принимали участие юристы, а принятию конституции в декабре 1936 г. предшествовало длительное общественное обсуждение, это заявление, скорее всего, не отражает истины, хотя вполне вероятно, что Бухарин подготовил или отредактировал окончательный ее вариант. Во всяком случае, в то время было, видимо, широко известно, что он играл ключевую роль в разработке этого документа (официально названного Сталинской конституцией и остающегося в силе по сей день) [36] и в особенности в разработке содержавшихся в нем положений о всеобщем и тайном голосовании, о возможности участия в выборах нескольких кандидатов и четко определенных гражданских правах {1438} . И хотя мало кто, в том числе и сам Бухарин, серьезно относился к официальным утверждениям, о том, что конституция гарантирует настоящую «демократизацию», она послужила для многих членов партии и беспартийных лишним доказательством наступления эры гражданского мира и законности: в новой конституции «народу отведена много большая роль, чем в прежней… Теперь с ним нельзя будет не считаться» {1439} .
36
В 1977 г. в СССР была принята новая Конституция, в которой нашли соответствующее отражение происшедшие в стране с 1936 г. политические и социально-экономические изменения.
Но какое бы значение ни имели съезд писателей и новая конституция (в конечном итоге оказавшиеся пустым звуком), видное положение и настоящее политическое влияние он приобрел в 1934–1936 гг. благодаря своему назначению редактором «Известий». Впервые с 20-х гг. его подписанные статьи и неподписанные передовицы по насущным политическим проблемам стали регулярно появляться в газете, которую внимательно изучала правящая элита и образованная советская общественность. В течение нескольких месяцев он создал в редакции такую же товарищескую, интеллектуальную атмосферу, какая отличала его пребывание в «Правде». Он приглашал талантливых авторов, в том числе своего друга детства Эренбурга и разоружившегося троцкиста Радека, и создал «Известиям» репутацию самой живой и наиболее критически настроенной советской газеты {1440}.
Естественно, что за это, равно как и вообще за повышение своих политических акций, Бухарину пришлось заплатить, и его покаяние, вновь повторенное на XVII съезде, было лишь частью цены. Как выразился один из переживших эту эпоху, Сталин «не только уничтожал честных людей, но и портил живых» {1441}. Даже в относительно либеральный период 1934–1936 гг. участие в политике требовало исполнения ритуалов Сталинского культа, фальсификации истории партии, очернения имен и идей оппозиционеров и искажения истории таких монументальных событий, как коллективизация.
Бухарин, будучи хотя и знаменитым, но не обладавшим реальной силой политическим деятелем и сделавшийся теперь редактором правительственной газеты, не мог не следовать этому ритуалу. Но он пытался ограничиться при этом какими-то рамками и придерживаться какой-то «политической этики» {1442}. Так, подобно умеренным членам Политбюро, потакающим сталинской слабости к восхвалению и одновременно про-поведывавшим свою собственную политическую линию, Бухарин согласился «курить фимиам Сталину», однако нередко делал это в такой двусмысленной манере, что вызывал скептическое отношение {1443}. Когда в феврале 1935 г. Сталин с помпой провел Всесоюзный съезд колхозников-ударников, дабы отметить «победу социализма в деревне», Бухарин, который был известным противником насильственной коллективизации, все же согласился выступить перед собравшимися, но речь его была выдержана в совершенно особом тоне. А когда был посмертно развенчан Покровский и его в прошлом ортодоксальная историография, Бухарин присоединился к его критикам, однако в основном сетовал лишь на то, что Покровский подошел к трактовке русской истории слишком абстрактно {1444}. В других случаях Бухарин попросту отказывался от уступок и не участвовал в неонационалистической реабилитации царизма или в переписывании истории партии {1445}. И главное, он отказался клеймить большевиков, страдавших от сталинской мстительности. Когда другие бывшие оппозиционеры, включая Рыкова, в 1936 г. призвали суд не щадить Зиновьева и Каменева, Бухарин к ним не присоединился {1446}.