Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Наверное, цена, которую ему пришлось заплатить, представлялась Бухарину приемлемой, поскольку его публикации и участие в общественной жизни обеспечивали ему центральную и, как он надеялся, влиятельную роль в судьбоносной схватке между фракциями примирения и террора. По мнению Бухарина, на карту было поставлено многое — будущий ход большевистской революции, будущее страны и всего мира, и его статьи и передовицы 1934–1936 гг. составляли важную часть усилий умеренной фракции, направленных на то, чтобы убедить партию в необходимости гражданского мира и реформ {1447}. Следует помнить, что это не означало, будто у Бухарина была свобода открыто писать об этих вопросах и о конфликтах в верхах. Подобно другим участникам закулисной борьбы, он был вынужден выражаться осторожным эзоповским языком, который иногда применялся в борьбе в партии в 20-е гг., а теперь стал главным средством публичных дебатов и политического диалога {1448}.
В этом эзотерическом способе общения не было ничего необычного или специфически советского. Язык зашифрованной полемики, аллегорических символов, метафорических намеков, кодовых слов и многозначительных выделений и умолчаний, равно как и чтение между строк, на протяжении всей истории составляли часть политической речи, особенно в авторитарных обществах, где насаждалась официальная цензура и преследовалась всякая ересь. Исследователи политической философии и даже библейских текстов привыкли разбирать эзопову речь, помня о том, что в иных исторических условиях кое-что остается недосказанным {1449}. Интересующиеся политикой советские люди, выросшие в подцензурном климате царской России, были особенно хорошо подкованы в эзоповском языке, а уж тем более разбирались в нем большевики, чьи собственные революционные идеи распространялись некогда в такой конспиративной оболочке. В своей работе «Что делать?», ставшей программным документом большевизма, Ленин писал:
В стране самодержавной, с полным порабощением печати, в эпоху отчаянной политической реакции, преследовавшей самомалейшие ростки политического недовольства и протеста, — внезапно пробивает себе дорогу в подцензурную литературу теория революционного марксизма, излагаемая эзоповским, но для всех «интересующихся» понятным языком {1450}.
Подобно инакомыслящим в царской России, Бухарин писал не прямо для «интересующихся» (прежде всего для членов партии) о том, что делать в сталинской России 1934–1936 гг. Проповедовавшиеся им идеи и политическая линия основывались на его общем анализе положения в стране, выводы из которого он пытался довести до своего читателя. Эти выводы имели особый вес, поскольку он пользовался репутацией противника сталинской политики. Бухарин доказывал, что прежние программы и тактика оппозиционеров потеряли практический смысл и устарели в свете событий 1929–1933 гг. Каковы бы ни были издержки и мудрость тех глубоких перемен, которые вызвала четырехлетняя сталинская революция сверху, эти перемены (отмена нэпа, коллективизация, развитие тяжелой промышленности и отрицание других путей развития) представляют собой необратимый факт. Советский Союз обрел совершенно новый облик, и нечего теперь говорить о возврате к положению, господствовавшему до 1929 г. Противникам Сталина следует поэтому прекратить оплакивать прошлое и начать изучение существующих тенденций развития. Конец первой пятилетки обозначил «новые перевалы» в истории СССР. Пришло время всем большевикам принять новое руководство, чтобы быть в состоянии взяться за решение двух взаимосвязанных проблем, стоящих перед ними в данный момент — борьба с фашизмом и необходимость реформировать новую общественную структуру, созданную в стране насильственной сталинской революцией {1451}.
Фашизм (как опасность со стороны германского нацизма и как новое политическое явление) занимал центральное место в мышлении Бухарина в 30-е гг. Приход Гитлера к власти камня на камне не оставил от коминтерновской политики Сталина. Хотя вопрос о том, предотвратило бы сотрудничество между немецкими коммунистами и социалистами в 1929–1933 гг. победу нацистов и была ли антисоциалистическая линия Сталина единственным препятствием к такому сотрудничеству, остается спорным, многие советские и зарубежные коммунисты ответили бы на него утвердительно {1452}. Более того, Сталин отказался от своей дискредитированной политики неохотно и с большим запозданием; практически это произошло лишь в 1934 г., а формально — на VII конгрессе Коминтерна в середине 1935 г., призвавшем к созданию единого фронта коммунистов и социалистических партий против фашизма. Этот запоздалый поворот явился частью общей переориентации советской дипломатии в сторону создания системы коллективной безопасности в Европе, направленной против Германии, что символизировалось вступлением СССР в Лигу наций в сентябре 1934 г. За кулисами, однако, в советском руководстве произошел резкий раскол по поводу политики в отношении новой Германии, сохранившийся даже после решения выступить на стороне антифашистов в гражданской войне в Испании осенью 1936 г. {1453}.
Как подтвердил Молотов в одном из нечастых публичных откровений в 1936 г., дискуссия развернулась между сторонниками полной непримиримости к фашизму и конкретно к нацистской Германии и сталинской группой, стремившейся к улучшению советско-германских отношений {1454}. Как и большинство европейских государственных деятелей, советские руководители имели самые разные и зачастую расплывчатые представления о фашизме. Все они видели в нем порождение кризиса капиталистического общества и острой потребности буржуазии в открытой (в отличие от замаскированной парламентской) «диктатуре капитала». Однако это положение оставляло место для весьма различных толкований. Для Сталина оно означало, что появление нацизма — всего-навсего иной разновидности капиталистического режима — не обязательно должно положить конец особым отношениям, завязавшимся в 1922 г. между двумя изгоями послевоенной Европы — Советским Союзом и Германией. Он подчеркнул это обстоятельство для партийцев (и для Гитлера) в своей речи на XVII съезде в январе 1934 г.: «Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной» {1455}. Неясно, предвидел ли Сталин уже в 1934 г. возможность договора о сотрудничестве типа заключенного в 1939 г. пакта между нацистской Германией и Советским Союзом. Ясно одно, что даже в период прозападной ориентации Советского Союза в середине 30-х гг. он предпочитал советский вариант политики умиротворения Гитлера и наилучшие с ним отношения, для достижения чего прибег к методам тайной дипломатии {1456}.
Бухарин был выразителем противоположной точки зрения. Он был с самого начала убежден, что гитлеризм «отбрасывает на мир черную, кровавую тень» {1457}, и стал ярым защитником бескомпромиссного антифашизма и коллективного сопротивления нацистской Германии. На том же партсъезде, где произошло его возвращение на политические вершины, он окольным образом отверг утверждение Сталина о том, что природа фашизма не играет никакой роли. Он утверждал, что к фашистской идеологии, примером которой является гитлеровская «Майн кампф», следует отнестись со всей серьезностью. Проповедуемые в ней «открытый разбой, открытая скотская философия, окровавленный кинжал, открытая поножовщина» уже практикуются в самой Германии. Ярый антибольшевизм Гитлера, его требования жизненного пространства для Германии за счет России и открытый призыв «разбить наше государство» делают его внешнеполитические намерения «совершенно ясными». Немецкие аппетиты в отношении западных территорий Советского Союза и японские амбиции в Сибири, отметил Бухарин с пророческим юмором висельника, очевидно, означают, «что где-то на одной из домн Магнитки нужно поместить все 160-миллионное население нашего Союза». Он завершил свое выступление опровержением правомерности сталинского принятия нацистского режима: «Вот это звериный лик классового врага! Вот кто стоит перед нами и вот с кем мы должны будем, товарищи, иметь дело во всех тех громаднейших исторических битвах, которые история возложила на наши плечи» {1458}.
На протяжении последующих трех лет в частных разговорах, в публичных выступлениях и на страницах «Известий» Бухарин настойчиво проводил мысль о неизбежности войны с Германией и «политике безопасности» совместно с западными правительствами. Для тех из советских руководителей, кто стоял за умиротворение Гитлера, он подчеркивал коренную несовместимость между природой коммунизма и «скотством и расизмом» фашизма, равно как и непримиримость к гитлеровской Германии, сделавшей войну основой внешней политики, а захват Советской России — своей целью. Он напоминал большевикам, что западные демократии есть «добро» по сравнению «со средневековьем и фашизмом» {1459}. Для сторонников умиротворения нацизма на Западе он подчеркивал «исторические уроки» 1914 г. и ту общую опасность, которую представляют собой нацисты для Англии, Франции, Австрии, прибалтийских государств, Финляндии и даже США. Он предостерегал в 1935 г., что в случае победы Германии над СССР Гитлер получит «мощную сырьевую базу» и начнет «второй тур операций „немецким мечом“, на этот раз на Западе» {1460}.
Прозорливость Бухарина не нуждается в комментариях. Ее достаточно, чтобы поместить его в один ряд с горсткой крупных политических деятелей, с самого начала осознававших чудовищную опасность со стороны нацистской Германии и услышанных слишком поздно. Но антифашизм являлся для него не только внешнеполитической стратегией, он занимал видное место в его размышлениях о событиях в самом Советском Союзе. Разумеется, эти два аспекта связывались в его сознании прежде всего с необходимостью подготовки к войне, для чего надо было положить конец «огромному недовольству… населения», особенно крестьянства {1461}. Сопротивление германскому фашизму и реформы в Советской России (в особенности в направлении «зажиточной жизни» и демократизации) составляли, по его мнению, одно целое, и в 1934–1936 гг. он регулярно связывал их воедино {1462}.
Но выход нацистской Германии на сцену оказал более сложное влияние на мысли Бухарина о тенденциях внутреннего развития СССР. Параллели между партийными диктатурами в гитлеровской Германии и в сталинской России, сделавшиеся уже предметом обсуждения за границей, не ускользнули от его внимания. Разумеется, ему приходилось формально опровергать их как чисто поверхностное сходство между двумя диаметрально противоположными системами, однако в своих статьях и в частных беседах он сигнализировал «интересующимся» о тревожной и менее однозначной оценке сложившейся ситуации. В отличие от многих марксистов Бухарин признавал нацистский порядок качественно новым явлением. Он думал, что это есть реализация «нового Левиафана», государства «Железной пяты» Джека Лондона, о кошмарной возможности появления которого в современном обществе он размышлял в 1915 г. {1463}. И как можно судить по его изображению нацистской Германии, ее тоталитарного строя, «этатизма и цезаризма», а также по его признаниям, сделанным в частном порядке в 1934–1936 гг., Бухарин опасался, что сталинская политическая линия и его действия после 1929 г. приведут к таким же последствиям в Советском Союзе.
В отличие от некоторых мыслителей (включая русского философа Н. Бердяева, чью книгу о «процессе обезличивания» в обоих «новых Левиафанах» он подверг критике, одновременно признав ее замечательно интересной {1464}), Бухарин не возлагал ответственности за это зло на огромные современные организации. Он скорее усматривал его корни в «идее насилия, как постоянного фактора воздействия власти на общество, на человеческую личность», в террористических диктатурах, основанных на «постоянном насилии» и в «реальной пропасти между… кучкой господствующих эксплуататоров и массой эксплуатируемых». Такой режим «со всеми его организационными потугами создает обезличенную массу, со слепой дисциплиной, с культом иезуитского послушания, с подавлением интеллектуальных функций» {1465}. Он применил эту характеристику к Германии. но подал это так, что можно было сделать вывод и о ее применимости к нарождавшемуся в Советском Союзе культу Сталина, русской государственности и железной дисциплины: