Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Коэн Стивен Фрэнд

Помимо этого обстоятельства, но и в тесной связи с ним имелась более глубокая дилемма, с которой Бухарин неоднократно сталкивался в оставшиеся ему годы. Его яростно враждебное отношение к жестокости сталинской политики было очевидно; из соображений гуманности ему было жалко загнанного крестьянства, а на расточительные, дорогостоящие промышленные объекты он смотрел, «как на какие-то прожорливые чудовища, которые все пожирают, отнимают средства потребления у широких масс» ^{1408}. В то же самое время он сохранил веру в революцию и в партию и был, таким образом, психологически и политически привязан к существующей системе. Более того, с какой бы жестокостью и расточительностью ни преследовал Сталин свои цели (индустриализацию, коллективизацию сельского хозяйства, технический прогресс, новые формы профсоюзной организации), цели эти разделялись всеми большевиками, включая Бухарина.

Если его оппозиция сталинизму в последние годы жизни приобрела поэтому какой-то трагический оттенок, она в то же время нередко представлялась безнадежно несостоятельной и жалкой. Как объяснил впоследствии Бухарин, это смешение предосудительных сталинских методов с общими для большевиков целями выработало у него «двойственную психологию», своеобразное умственное раздвоение, еще более усугублявшееся положением в деревне, которое в годы коллективизации ставило под угрозу не только сталинскую политику, но и вообще власть большевиков. Если сталинское руководство подтвердило худшие опасения Бухарина, то последствия поставили его и его сторонников «буквально в 24 часа на другую сторону» как защитников возмутившегося крестьянства. Сопротивление крестьянства угрожало самому существованию Советской власти, и Бухарин опасался теперь, что его нельзя будет успокоить даже его собственной умеренной политикой ^{1409}.

Учитывая особое положение Бухарина, его преданность партии и революции и политическую ситуацию, ясно, что он не видел выбора. Некоторое время спустя он процитировал (явно имея в виду самого себя) высказывание Энгельса по поводу дилеммы, перед которой оказался Гете: «Существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней, как к единственной, в которой он мог действовать…» ^{1410}. Подписав в 1930 г. компромиссное заявление, Бухарин занял «промежуточную позицию» между открытым сопротивлением, безудержным восхвалением сталинского руководства и малодушным покаянием, которые теперь становились политической нормой ^{1411}. Он занимал эту позицию в течение двух последующих лет, предваряя свои нечастые публичные высказывания поверхностными реверансами в сторону «побед социализма», избегая организованной оппозиции и советуя другим держаться от нее подальше, и предупреждал тех, кого он раньше отстаивал, например беспартийных специалистов, что он больше не в состоянии их защитить и что им тоже следует выбрать между «двумя лагерями» ^{1412}.

Эта политическая позиция не прекратила официальных выпадов против Бухарина и его политических установок — антибухаринизм стал теперь составной частью идеологии сталинизма. Однако она дала ему возможность энергично функционировать на протяжении пертурбаций 1930–1933 гг. в своей незначительной должности заведующего научно-исследовательским сектором в ВСНХ, а после его ликвидации в 1932 г. и во вновь созданном Наркомтяжпроме. Это в свою очередь позволило ему играть ведущую роль в Академии наук, возглавить советскую делегацию на Международном конгрессе по истории науки и техники в Лондоне в середине 1931 г. (его выступление произвело большое впечатление на аудиторию, но сильно возмутило консервативную прессу, которая попыталась попрекать им лейбористское правительство), публиковать очерки на темы науки и культуры и основать и редактировать соответствующий журнал. Эта деятельность сделала его неофициальным, но видным выразителем взглядов советских научных кругов, представлявшим их перед настроенным подчас весьма прохладно начальством и приезжими иностранцами ^{1413}. Несмотря на то что Бухарин продолжал оставаться в составе ЦК, его нынешние занятия по своей значимости не шли в сравнение с его прежней деятельностью. Как случалось и с другими людьми, отстраненными от власти, вынужденный досуг побудил его вернуться к частным занятиям, которыми он некогда пожертвовал ради политики — к живописи и к своему начатому еще в эмиграции обстоятельному исследованию о влиянии Маркса на современную мысль ^{1414}.

В этот же период Бухарин вновь обзавелся семьей; это, в принципе прозаическое, обстоятельство впоследствии обрело политическое значение. Он разошелся со своей первой женой, Надеждой Михайловной Лукиной, в самом начале 20-х гг. Его второй женой, в 1920–1929 гг., была Эсфирь Исаевна Гурвич, также член партии, участница революции, сотрудница «Правды», преподавательница, известный экономист. У них родилась дочь Светлана. В начале 1934 г. Бухарин, которому было тогда сорок пять лет, женился на Анне Михайловне Лариной, дочери старого большевика, девушке редкой красоты. В 1936 г. у них родился сын Юрий. Говорят, что Бухарин горячо любил молодую жену и сына. Тревога за их судьбу повлияла на его поведение в 1937–1938 гг. ^{1415}.

Так, начиная с 1930–1933 гг. Бухарин стал играть наименее значительную политическую роль со времени революции. Но он был видной фигурой, поэтому даже самая скромная его деятельность обретала известное значение. Например, в своих очерках на темы культуры, философии и науки, о Гете, Гейне, Дарвине, Маяковском и Брюсове он придерживался подлинно марксистского подхода в стране, где серьезный марксизм все больше подвергался пренебрежению и забвению ^{1416}. Его большая статья «Учение Маркса и его историческое значение», написанная в 1933 г. к 50-летию со дня смерти основоположника марксизма, была, возможно, последним документом классического марксизма, опубликованным в сталинской России. В числе прочего в ней выдвигался марксистский тезис о том, что основной функцией государственной власти является обеспечение процесса эксплуатации; напоминание об этом шло вразрез с официально проповедуемым в 30-х гг. этатизмом и незамедлительно вызвало соответствующую критику ^{1417}.

Однако больше всего Бухарина занимала наука и ее развитие в Советском Союзе. Будучи руководителем исследований в области промышленности, он организовывал новые научно-исследовательские учреждения, число которых неизмеримо возросло в начале 30-х гг., и много писал о соответствующих проблемах. В этот период в Советском Союзе впервые в мире была сделана попытка ввести планирование научных исследований и разработок, значение которого теперь признается повсеместно. Бухарин сыграл ведущую роль в этом новаторском предприятии, и его статьи и речи о методологических и теоретических аспектах планирования научных исследований, по мнению одного из западных историков науки, действительно были очень важны и, «даже сейчас пригодились бы в качестве источника для научных администраторов, в том числе и в демократических странах» ^{1418}.

Помимо этого, многочисленные высказывания по вопросам науки и техники позволяли Бухарину без лишнего политического риска критиковать сталинскую пятилетку и отстаивать свои собственные взгляды, подвергнутые теперь поруганию. Он делал это двумя способами. Во-первых, в 1929–1933 гг. он не уставал доказывать, что основой подлинной коллективизации должна служить техническая революция, и поэтому «научно-исследовательская сеть должна расти быстрее, чем даже ведущие головные отрасли социалистической тяжелой индустрии» ^{1419}. Это положение одновременно ставило под сомнение сталинский принцип преимущественного упора на тяжелую промышленность, отвергало владевшую им «гигантоманию» и доказывало важность преданных забвению «качественных показателей» промышленного развития. Другой критический прием Бухарина был связан с его определением «разумного планирования», являвшимся попросту конкретным воплощением его общей концепции экономического планирования. План научных исследований, например, должен избегать «бюрократических извращений» путем сочетания централизованных заданий с децентрализацией и автономией, он должен быть основан на «гибкости и эластичности», должен учитывать возможность непредвиденных обстоятельств и предусматривать «известный резерв» времени для своего выполнения. Не надо большого воображения, чтобы увидеть в этих рекомендациях и сопровождающей их бухаринской критике «пошехонско-бюрократическо-головотяпского метода планирования» продолжение его нападок на первую сталинскую пятилетку и предложения по второму пятилетнему плану ^{1420}.

По всей видимости, отношения Бухарина с появившейся в руководстве умеренной фракцией зародились именно в этой связи. Влиятельным членом умеренного крыла в Политбюро был Орджоникидзе, не терявший дружбы с разбитыми оппозиционерами. В 1930 г. он принял у Куйбышева руководство ВСНХ, а после организации в 1932 г. Наркомтяжпрома стал главой этого ключевого органа. В связи с этим, 1930–1933 гг. Бухарин был подчинен ему административно, и, когда Орджоникидзе начал свою успешную кампанию за более сбалансированный, реалистический второй пятилетний план, Бухарин стал занимать в этом наркомате все более видное положение и иногда даже официально представлял его в отсутствие Орджоникидзе ^{1421}. К 1932 г. он стал членом коллегии наркомата и комиссии по разработке нового плана, что явилось замечательным поворотом для человека, чьи взгляды на планирование и индустрию Сталин окрестил враждебными ^{1422}.

Несколько месяцев спустя Бухарин предпринял шаг, который вскоре изменил и его положение в партии. Выступая перед ЦК в январе 1933 г., он отказался от своей «промежуточной позиции» и пошел дальше прежнего в покаянном признании своей «вины» и «совершенно неправильных установок» в 1928–1929 гг. Он привел две причины, побудившие его принять решение о том, что «промежуточная позиция» не является больше разумной и что всем партийным слоям необходимо сплотиться вокруг существующего руководства: «острые опасности» грозили партии в связи с сопротивлением крестьянства и голодом, достигшим теперь своей наиболее губительной фазы, и событиями в Германии, которые через две недели привели к власти Гитлера ^{1423}.