Булатный перстень
Шрифт:
Вернувшись и немного отдохнув, Александра стала думать: во что одеться, чтобы одежда не слишком мешала в розысках Нерецкого. Если Михайлов с Новиковым уже знают, где он, и ночью отправятся туда, то возможны всякие приключения на манер вчерашнего. А это значит, что ни платье, под которым тяжелые юбки, ни великолепный костюм, который шьет ей Меллер, вовсе не нужны.
— Девки! Ну-ка, тащите сюда Ильичево добро! Охапками из сундука! — приказала она. Старый лакей, служивший еще покойному свекру, упрямо не желал расставаться с портками, которые, кабы могли говорить,
Спальня преобразилась в полковую швальню. Девки сидели на полу среди тряпья, одно расшивали, другое сшивали, на третье ставили заплату, к четвертому приметывали полоску галуна. Александра съездила в ряды за шляпой, а обувь решила взять свою — кто там в полумраке станет приглядываться.
Когда ее одели, она посмотрела в зеркало и расхохоталась — безместный лакей, ищущий, к кому бы наняться! Но такое добро и утопить было не жалко. Потом девки расчесали ей взбитые с утра волосы, заплели косу, прихватили ее черной лентой.
Мавруша тоже помогала — перешивала пуговицы. Увидев Александру, готовую к выходу, она ахнула:
— Сашетта!..
— А ты дома сиди! — рявкнула Александра. — Хоть ты и на театре веселых старцев изображала, но тут дело опасное… Павла, смотри за ней! Тьфу, чуть не забыла! Шпаги, что Зверков прислал, куда сунули? И покойного барина пистолеты, Ильич, заряди! Все три пары! Гришка, Пашка, собирайтесь!
Втроем они вышли из дома, держались вместе, по-приятельски, хлопали друг друга по плечам, двигались быстро — никто бы не заподозрил в бойком кавалере, лихо опиравшемся о шпажный эфес, дамы. На набережной ждала лодка.
Чем ближе делалась эта компания, тем старательнее отворачивалась Александра — она не хотела, чтобы Михайлов заметил, как она смотрит на него. Однако ее лодочник окликнул дядю Ефрема, пришлось повернуться — и Александра чуть не кувырнулась в Неву. На ногах у Михайлова были не туфли и даже не офицерские сапоги, а обрезанные валяные обувки, словно у деревенского деда.
Она зажала рот рукой, он увидел этот жест, все понял, и его лицо исказила красноречивая гримаса: ах, как бы я желал тебя пристрелить!..
Собравшись с духом, Александра придала своему лицу выражение, подобное мраморному болвану в Летнем саду. Гришка, первым выскочив на пристань, подал барыне руку, она вышла из лодки, подошла к Михайлову и протянула ему пакет.
— От сенатора Ржевского, важно и спешно.
— Благодарю, — буркнул он и вскрыл пакет.
Прочитав, Михайлов посмотрел на Александру с великим подозрением — как будто она была по меньшей мере шпионом турецкого султана. Прочитал вдругорядь, хмыкнул, сунул бумагу Новикову:
— На вот, гляди… изволь радоваться… ополчение у нас тут собирается!..
Новиков прочитал и почесал здоровенной лапой в затылке.
— Молодцы нам кстати, а вы, сударыня, ехали бы домой, — посоветовал он. — Дело не дамское, совсем не дамское…
Михайлов смотрел куда-то в сторону Александроневской лавры. Может, даже прислушивался — не зазвонят ли там, в шести верстах от Васильевского, колокола.
— Господин Ржевский приказал мне участвовать в поисках господина Нерецкого, — ответила Александра. — Я, в отличие от вас, господа, знаю его в лицо. Господина Майкова я тоже знаю. Так что, угодно это кому-то или нет, а я к вам присоединяюсь.
Глава шестнадцатая
VIR NOBILIS
Когда после сражения при Гогланде Михайлова и Родьку погрузили на транспорт и повезли в Кронштадт, там же, только в другом конце трюма, лежал человек, чья голова и правая рука были сплошь замотаны бинтами. Поскольку шведы палили зажигательными снарядами и немало народу обгорело, никого не удивило, что раненый глядит на мир одним глазом — его лицо и, возможно, другой глаз были под толстым слоем лечебной мази.
В Кронштадте этот человек был оставлен на лечение в госпитале и помещен в большую палату, затем переведен в малую, потом еще куда-то. В результате среди носилок, кроватей с табличками, среди стенающих и кряхтящих мужчин в окровавленных повязках, сердитых лекарей в длинных кожаных фартуках, их помощников, аптекарей и прочего медицинского люда совершенно затерялся.
Настала ночь, и калитка, через которую приходили на службу повара госпитальной кухни, отворилась. Вышли двое — один, постарше, в скромном платье больничного служителя, другой, помоложе, в самом простом, без галуна, кафтане, без шпаги. Этот выглядел, как учитель математики из отставных офицеров, зарабатывающий себе дневное пропитание в небогатых семействах, или как канцелярист, которому здоровье не дозволяет пьянствовать. Треуголку он надвинул низко на лоб, чтобы случайный встречный не мог разглядеть лица, еще придерживая ее, чтобы при нужде заслониться и рукой. Никаких повязок на нем, разумеется, уже не было.
Эти двое переговаривались шепотом, хотя поблизости не было ни души. С собой они несли потайной фонарь, дающий узкий луч света, который в любой миг мог быть загорожен плотной заслонкой. Больничный служитель с фонарем шел впереди, его спутник — сзади, готовый при малейшей тревоге скрыться во тьме.
Задворками и узкими проходами, меж сараев и складов, они вышли к Петербургской пристани. Там они нашли на пирсе лодку и расстались — больничный служитель вернулся обратно, а господин в скромном буром кафтане с ловкостью моряка прыгнул в лодку.
Парус подняли, судно взяло курс зюйд-ост, ветер был попутный, не слишком сильный, удобный, чтобы делать более восемнадцати узлов, и парусом заведовал опытный моряк. Господин в скромном кафтане молча сидел на корме. Он заговорил, когда стоящие в гавани Васильевского острова корабли были уже видны отчетливо. Нужно было решить, куда сворачивать — к северу ли, огибая Васильевский, или к югу, чтобы войти в невское русло.
Господина высадили там, где в залив впадает речка Смоленка. Он очень точно указал место, где стояли незримые в тумане мостки, и перебрался на сушу, не замочив башмаков. Имущества у него при себе не было, и он быстрой походкой скрылся меж домами.