Бумажные души
Шрифт:
Подозреваемый в убийстве открыл дверь синего фургона и скрылся внутри. Фургон выехал на дорогу; номерной знак читался, но заляпанный грязью логотип на борту разобрать было невозможно.
– Кому принадлежит машина? – спросила Жанетт.
– “Опель Мовано” две тысячи второго года выпуска, принадлежит одной фирме из Фалуна. Фирма занимается дезинсекцией помещений. А может, занималась… Я проверил. Они, похоже, обанкротились.
– Погоди-ка…
Дезинсекция помещений?
– Я так понимаю, ты тоже подумала о яде? – сказал Шварц.
Жанетт кивнула.
– Об “урагане”.
Пер
“Жизнь и смерть Стины”
(отрывок)
Старейшины заменили тебя, Ингар, твоим отцом.
Старейшины говорят: “Для чистых все чисто”.
Старейшины очищают душу ядовитыми цветами.
Пусть все мои отверстия будут зашиты суровой нитью. Иначе я умру.
Вчера вечером я перечитала то место о Тинтомаре [11] , где она видит сына Божия, Спасителя, в большом алтаре в церкви Святой Клары, и говорит: “Да, верю: быть мертвым поистине божественно”.
11
Центральный персонаж известной повести Карла Юнаса Луве Альмквиста “Драгоценность королевы”.
Мне нечего добавить. Это последняя написанная мною строка.
Глава 47
Белая меланхолия
Сейчас начало марта моего восемнадцатого года жизни. Пе и Эм уехали на юг. Мать Ингара осталась дома с Видаром, и отец Ингара увел меня к озерцу. Я не была там с прошлого лета, когда мы нашли в камышах Черного человека. Сейчас мы проходим мимо озерца, я останавливаюсь и смотрю на берег. От камышей мало что осталось, только одинокие, пушистые от мороза белые стебли торчат изо льда.
– Пошли. – Валле тянет меня за рукав. – Нам на тот берег. Надо поторопиться, пока солнце высоко.
Он пока не объяснил, куда мы идем и что будем делать, – сказал только, что Старейшины повелели нам совершить нечто тайное и что мне дадут поесть. В лесу градусов семь мороза, не больше, на мне две толстые юбки, а под кожухом две шерстяные кофты, но все-таки я дрожу. Что проку от теплых вещей, если кожа тоньше бумаги, а живот, кажется, того и гляди разорвется от спазмов.
У отца Ингара с собой кусочки сахара, и иногда он дает мне их пососать. Только сахар и спасает от голода и усталости. Еще у Валле на спине мешок. Интересно, что в нем? На вид мешок тяжелый даже для Валле, высокого, сильного и жилистого. “Если бы Ингар остался жить, – думаю я, – он бы, наверное, со временем сделался как отец”.
Мы выходим на лед; солнце уже клонится к закату. Когда мы добираемся до противоположного берега, свет уже бледнеет. Несколько елей бросают густую тень на берег возле большого валуна. Валун торчит из воды, он дает пристанище ветру, который дует над озером.
Валле с глухим стуком опускает мешок на землю и развязывает его.
– Не сиди в снегу, хвост отморозишь. Лучше сходи набери камней.
Он достает из мешка несколько поленьев.
– Можно мне сначала кусочек сахара? – спрашиваю я.
– Возьми весь. – Валле перебрасывает мне мешочек. – Распоряжайся на свое усмотрение.
В мешочке осталось всего
Валле складывает полешки домиком, садится на корточки и зовет меня подойти поближе.
– Вот это – свинцовая мормышка, – объясняет он, катая в пальцах блестящий шарик. – Мормыш – русское слово, так называются мелкие рачки.
Я опускаюсь рядом с ним на колени и вижу, что из шарика торчит крючок – ржавый, но на вид острый, как шило. Потом Валле достает из мешка деревянную палку.
К одному концу грубо вырезанной палки приделана катушка с леской, которая тянется к другому концу, на котором приделана металлическая петля.
– Я все сделал сам, – говорит Валле. – Мормышка – это и блесна, и грузило. Нужно еще кое-что, но такое самостоятельно не изготовишь… Приманка.
Он протягивает руку и легонько гладит меня по щеке, потом отводит мне волосы от лица и проводит за ухом пальцами. Что-то холодное и влажное щекочет кожу, и я вздрагиваю.
– Гляди-ка, кто прятался у тебя в ухе. – Валле подносит что-то мне к лицу; оно слишком близко, и я отступаю назад.
Между большим и указательным пальцами у него извивается толстый червяк.
– Подумать только – червяк может прогрызть яблоко с такой тонкой кожицей, как у тебя.
Валле смеется, бросает червяка в туесок, а туесок прячет в карман.
– Рыбу ловить нельзя, – говорю я; горло у меня горит, сердце колотится. – Это Расточительность. Это…
– Тебе надо поесть горячего, – перебивает Валле. – От тебя кожа да кости остались, а в озере полно гольцов. Старейшины согласились сделать исключение. При одном условии: то, что мы делаем сегодня – вообще все, что мы сегодня делаем, – должно остаться между нами.
Пока мы идем по льду, Валле рассказывает, что гольца проще всего ловить на мелководье, там, где берег выдается в озеро, – там лед тоньше. Мы останавливаемся, и он прорубает лед маленькой пешней. Вода с плеском вырывается из лунки, как будто ее долго прижимало ко льду и озеру давно хотелось ее выпустить.
Когда солнце начинает медленно уходить за гору, Валле достает свою удочку.
– Держать надо легкой рукой, – наставляет он, насаживая червя на крючок и опуская приманку. – Можно неподвижно, можно медленно потягивать вверх-вниз, можно тихонько подергивать леску. Главное – постоянно смотреть на конец удочки. – Он осторожно постукивает пальцем по тонкой стальной петле. – Когда кончик согнется или леска начнет подергиваться – значит, попался. Гольцы чаще всего прячутся прямо подо льдом… Вот увидишь: если нам повезет, мы их будем просто выдергивать из проруби. Все равно что картошку или морковь из земли.
Валле прав. Первый голец клюет через пару минут, а вскоре после первого и второй. Рыбины размером с его предплечье, и Валле хватает их руками. У гольца оранжевое брюшко, но кровь темно-красная, как у человека; она растекается по льду, когда Валле расплющивает маленькие рыбьи головы тупой стороной короткой, но тяжелой пешни.
– Теперь ты, – говорит он и протягивает удочку мне.
Я неохотно насаживаю на крючок червя, опускаю мормышку в прорубь и жду. Проходит минута, за ней еще одна или две, а потом я перестаю их считать.