Бумажный домик
Шрифт:
Хоть я еще не совсем оправилась и обоим нам было невесело, мы не смогли удержаться от смеха.
Долорес, добрая душа, покидает улицу Сены, чтобы вновь водвориться на улице Жакоб. Думаю, ей просто было там скучно. И к тому же она поругалась с управляющим.
— Он хотел заставить меня мыть стены на лестнице. Разве это входит в обязанности консьержки? Само собой, я ему ответила: «Может, вам еще и ноги помыть?» А ему это не понравилось…
Однако это не мешает ей теперь чувствовать себя у нас незаменимой. При первом же замечании:
— Да, конечно, жаркое
На самом деле все не так-то просто. Перед отъездом Трини открылась Виолетте:
— Дольше я оставаться не могу. Они мне слишком дорого обходятся.
И действительно, все эти бифштексы, сардины и другие кулинарные роскошества необъяснимы, если только бедняжка не вкладывала в них и свои деньги тоже. Я задумываюсь.
Долорес. Теперь мне все ясно. А раньше я никак не могла понять. Вы мне говорили: «Она великолепна», — а все предыдущие хозяйки говорили: «Она никудышная».
— Вместо того чтобы мне ее рекомендовать, ты бы лучше меня предупредила.
Ло. Да ведь у вас же всегда такая прислуга…
И все же я понимаю: если Трини всегда говорили, что она «никудышная», ей захотелось взять реванш. Наше восхищение, должно быть, раззадорило ее. Я почти благодарна ей за то, что несколько недель пребывала в прекрасной иллюзии.
Она говорила:
— Я останусь в вашем доме, пока девочки не выйдут замуж.
Она говорила:
— Ни о чем не думайте, работайте…
Она говорила:
— Вы мне стали как дочь родная.
Что ж, все это время она просто подлаживалась к нам? Как-то я с блюдом в руках поскользнулась на брошенной детьми авторучке и сильно ушибла бедро. Она упала в обморок. Она говорила:
— Вы слишком много работаете. Вы работаете, как женщины в моей стране. Мне вас жаль.
Она вздыхала, проходя мимо моей пишущей машинки, словно это орудие пытки.
— И все это время она только и думала, как бы унести ваши рубашки, — возмущается Долорес. — Эх, попадись она мне!
Все это время… Нет, вряд ли. Я думаю, что все это время она думала, как было бы приятно жить в кругу настоящей семьи и чувствовать себя полезной, нужной, незаменимой, и чтобы ее хвалили, чтобы ее благословляли каждую секунду, — разве мы все не мечтаем об этом? Но такая радость дорого стоит, и как многие бедняки, она считала, что если уж давать, то обязательно деньги. А потом ей вдруг все это надоело, она видела, как тают ее сбережения, а может, и сама стала сдавать… Но смириться с тем, что она уже не совершенство, не чудо, она не могла… Она сбежала. А уж коль скоро она сбежала, перечеркнула, уничтожила свой образ, почему же заодно не прихватить и наши рубашки?
Полина
Полина, за завтраком:
— Знаешь, мама, по-моему, ты прогрессируешь.
— Вот как?
— Да. Когда я была маленькой, ты чаще сердилась и веселой такой не была, ты все время хотела навести порядок. Я и правда считаю, что ты прогрессируешь.
— Спасибо, дорогая.
Материнские
Звонок в дверь. Молоденькая девушка, брюнетка, очень миловидная, страшно смущенная.
— Вы не можете уделить мне несколько минут? Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.
Несколько озадаченная, я провожу ее к себе в комнату.
— Извините меня, ради бога… Я знаю, что у вас очень мало времени… Но я боялась, что в письме… Мне посоветовали поговорить с вами лично…
Я стараюсь подбодрить ее. Очень рада познакомиться… Если я чем-то могу помочь…
— Меня зовут Сильветта, Сильветта Ренар. Мне девятнадцать лет. Мои родители… в провинции… я одна в Париже… Нашла комнату возле Сорбонны, но мои средства… я искала работу… только-только начинаю. Зарабатываю в месяц… но эти комиссионные…
Я все еще не понимаю. Просит взаймы? Что-то они зачастили ко мне после оасовца и дамы, которой нечем было платить за квартиру.
— Вы, наверное, из «Католической взаимопомощи»?
— О нет! — (На одном дыхании.) — Я очень близкая подруга Даниэля.
Молчание. Мне становится не по себе.
— Он мне не…
— Да, мне хотелось… представиться самой. Так деликатнее…
Снова молчание. Мое смятение нарастает.
— О, если бы я не попала в такое трудное положение, о котором… из-за которого… я бы никогда не решилась… я бы никогда не позволила себе…
— Что вы, что вы, — говорю я машинально.
— Он (Даниэль) сказал мне, что вы такая добрая… вы поймете…
Я уже давно (с тех пор, как Даниэлю исполнилось пятнадцать) со страхом ожидала чего-то в этом роде. Бог дал, Бог взял. Я покорно рассматриваю свою будущую невестку. Могло быть и хуже.
— Продолжайте. Конечно, я все прекрасно понимаю… Вы так молоды… вы решили поговорить со мной, прежде чем Даниэль…
— Да, в конце концов, ведь это моя работа, не так ли? Я должна научиться выкручиваться, но я такая робкая… Я сумела сделать подписку всего на десять абонементов на полгода, и если я не повышу производительность…
Вот так я подписалась на два года на «Магазин литтерэр».
Жильбер
Жильбер меня раздражает. Да, я вынуждена признать, что Жильбер меня раздражает. Только потому, что он угощал кофе в Боз-Ар майских бунтарей, он считает себя политическим деятелем. Только потому, что голову его украшает вьющийся венчик волос, что он щеголяет в афганских жилетах, цветастых туниках и вышитых рубашках, купленных на блошином рынке, только потому, что он не женится на своей подружке и отпускает непристойные замечания по поводу каждой встречной мини-юбки, он считает себя артистической натурой. Только потому, что он рисует, делает гравюры, лепит, а потом вдруг бросает все и увлекается танцами или принимает участие в «хеппенинге» или передвижной выставке, потому, что он по любому случаю готов «участвовать в манифестациях», потому, что он у него рассеянный образ жизни, он считает, что живет интересно. Жильбер выводит меня из себя.