Буря
Шрифт:
Что уж было говорить об обороне, когда некоторые из них упивались до такого состояния, что и умирали в своей рвоте, в ледяной грязи?! Это было какое-то безумие охватившее всех, в то время, когда из-за стен, казалось совсем поблизости раздавалось волчье завыванье, а еще иногда, издали — гневные выкрики всадников.
Конечно же любой, у кого была лестница или осадные крючья смог бы захватить в эти дни стены. Однако — всадники больше не нападали, так как после бойни с призрачными волками половина их была перебита, а в оставшихся пяти сотен — половина изранена. Они знали, что в крепости менее сотни защитников, но думали, что среди них есть и могучие маги — во всяком случае, чувствовали себя истомленными, и ждали подхода воинства государя Троуна (а он должен был подойти со дня на день). К тому же всадники постоянно видели призрачных волков — они больше не нападали, и даже не сбивались в стаю, но, подобные сгусткам темной поземки, перескакивали от сугроба к сугробу, и в этом зловещем движенье пребывала вся долина, так что казалось, всадникам казалась, будто их, разбитый на холме лагерь, есть одинокий утес в окружении враждебного им моря. Так же, знали они, что поблизости, в овраге, скрывается некая многочисленная армия, видели даже передвижение тех созданий, однако — и те создания не нападали на всадников, и всадники к ним не подходили, так как видели, что это дикари и говорить с ними не о чем — в нетерпении выжидали, когда придут войска Троуна…
Уже близится к завершению эта большая страница моей хроники, и окончание ее вскоре за весенним пробужденьем, наступившим по воле Вероники. В то самое, сияющее солнечным светом, обильное птичьими трелями утро, армия государя Троуна, все эти дни и ночи судорожно поспешающая к этим местам, находилась совсем уже близко, и, когда грянул этот свет, они и Самрул увидели, и тут многие воины, до этого только и жаждавшие насладится кровью своих врагов, почувствовали, что ярость эта уходит, и вовсе им уже не хочется рубить кого-то, вообще причинять кому-либо какой-то вред — некоторые, конечно, считали это слабостью, пытались с собою бороться, но ничего у них не выходило. Многие начинали громко выкрикивать про ничтожество врагов, про свою честь, про то «что они отомстят», что возьмут крепость с налета, и прочее. Однако, они сами чувствовали, что говорят совсем не то, что им хочется, и, несмотря на все старания, злобные их голоса звучали жалко и потеряно на этом, сияющем весною фоне…
Для Фалко нашелся низкорослый конь, и вот теперь он скакал рядом с государем Троуном, и не оставлял попыток отговорить его от задуманного. Он просил почувствовать, сколь чуждо их поведение природе, где все есть любовь, все ласка, где все аурой нежных поцелуев окутано. Он проповедовал это с таким же жаром, с такой же уверенностью, что он сможет их переубедить, как он проповедовал некогда перед орками. Тогда его восторженные поэтические выкрики не были поняты — теперь он выкрикивал с еще большим жаром — чувствуя, что природа придает ему силы. Он говорил так громко, что голос его в этом спокойном, сладко дышащем воздухе разносился довольно далеко. Он плакал, он говорил, не останавливаясь, уже около получаса; и никто уже не кричал о скорой месте, все, как зачарованные слушали его.
— И стихи у меня для вас есть. У меня всегда стихи есть. Вот послушайте-ка:
— Когда на сердце злоба, когда в глазах темно, Ты вспомни то, что дарит апрельское окно. Там холмы золотятся, зеленые кусты, И родники звенящие, как небеса чисты. Ты вспомни сферу света, у молодой листвы, Ты вспомни, как березки в спокойствии просты, Как пташек многогласый сияет там сонет, И как смеется звонко, пруд, бликами одет. И как там все спокойно, как чисто все, свежо, И хороводом крутится девиц младых кружок, За дальними лесами грохочет уж гроза, Но тихи и спокойны апреля небеса.Фалко смотрел на Троуна с вдохновеньем, ища и в лике государя свет такого же вдохновенье — нет — теперь, выкрикнув эти строки, хоббит был совершенно уверен, что и государь и все воинство в умилении будут шептать подобные стихи, ну а клинки свои — эти предназначенные для рассечения живого и прекрасного железки — они отбросят в сторону. Он так хотел увидеть это просветление в лице государя и всех иных, что ему даже показалось, что он действительно его увидел. Но вот Троун заскрежетал зубами, выдохнул:
— Ну, все довольно! — тут он, с видимым насилием, над собою, очень возвысил голос, и зарокотал тем могучим и гневливым гласом, к которому привыкли эти люди, за долгие годы правления этого жестокого и сильного государя. — Сбросьте колдовство! Кто вы — воины или бабы ничтожные, чтобы поддаваться всяким чувствам! За убиенных братьев — растопчем ничтожных врагов!..
Он еще что-то кричал, и все в таком же духе, и воины также делая насилие над собою, опускали головы, выхватывали клинки, и начинали глухо, страшно, словно растревоженное гневливое море, выкрикивать: «Смерть врагам!.. Смерть врагам!.. Смерть!.. Смерть!..» — темнели их лики, в глазах появлялась и бол, ь и отчаянье. Фалко, видя это, и в какой-то детской наивности, еще полагал, что все можно остановить, что все это какое-то недоразумение. Он сначала взмолился к государю, но тот, против обычного благосклонного своего отношения к хоббиту, только раздражился, и замахнулся на него клинком — все-таки не ударил, но взглянул с такой неприязнью, что тот понял — его переубедить не удастся. И тогда он развернул свою лошадку, подлетел к этим рычащим, окруженным уже какой-то темноватой дымкой рядам. Ему было страшно: еще недавно там были сотни, тысячи умиротворенных красивых лиц — теперь что-то массивное, мускулистое, искаженное, готовое набросится — какой-то исполинский, страдающий выродок. Вот хоббит подлетел к одному из командиров, а это был тысячник, с железной палицей большей чем сам хоббит. Он возвышался над Фалко горою, мог с землей сравнять одним движением руки — он дергался, вытягивался навстречу Самрула.
— Зачем все это?! — искренно, и с плачем изумлялся хоббит. — …Что за глупость делает вас такими несчастными?! Вам же дан разум, вы же чувствуете, когда вам плохо — так несколько мгновений назад вы испытывали счастье, вы весну, вы этот свет любили, а теперь то… Ради чего же это?! Отчего вы такие слабые, отчего вы не можете восстать против обычаев своих предков?! Ведь и ваши прадеды так же бросались на крепости непокорные, рубили, в крови купались — тоже ведь страдали!.. Что ж вы…
Хоббит плакал навзрыд и ему очень тяжело было говорить, а тысячник этот, и многие-многие бывшие поблизости воины, только ниже головы опустили, только громче зарычали: «Смерть врагу!..» — и все, все они без исключения, вновь и вновь делали насилие над собою — они то слышали голос хоббита, и каждый до муки хотел исполнить его слова, но каждый, этим самым насилием уверял себя, что — это слабость, что все это «бабское», и недостойно их воинов.
И вот Троун взвыл: «Вперед!!! Возьмем их с налета!!!» — вопль этот был подхвачен и командирами, в том числе и тем, который возвышался над Фалко — в ушах заложило, и тут же многотысячная эта, озлобленная толпа, с тяжелым топотом, от которого задрожала земля, от которого снег падал с елей в нескольких верстах к западу, — устремились на Самрул.
Лошадка Фалко тоже развернулась, но хоббиту слишком страшно было скакать со всеми ними — все равно что с лавиной в пропасть бросаться, и он, рыдая, и все моля их, но уже шепотом, придержал ее под узды, и она пошла совсем медленно, и чувствуя боль своего седока понурила голову. А вокруг, с воплями, с воем, словно железная, смертоносная река проносилась стремительная лавина. Воздух стал горячим, душным, смрадным — причем настолько, что хоббит стал задыхаться, скривился, закашлялся…
А потом все это оборвалось: вокруг был истоптанный, развороченный снег, впереди — неслись к Самрулу всадники, позади остались немногочисленные обозы. Хоббиту было страшно — он вдруг ясно почувствовал, что то страшное, что рано или поздно должно было охватить и его, и близких ему — теперь совсем близко — он чувствовал, что до какого-то страшного, роком предуготованного свершения остались считанные часы, и что сам он, чтобы не делал, все будет продвигать к этому свершению…
Теперь к Альфонсо, к Аргонии, и ко всем прочем бывших поблизости с ними.
То была чудовищная ночь, в которой ничего не осталось от привычного бытия, но все полнилось зловещими, смерть несущими чудесами. И, ежели над Самрулом выгибающееся исполинское око, было лишь тенью Его боли, то здесь страсть эта разыгралась в полную силу. Здесь, из клубящейся над головами тучи вновь и вновь с жадностью вытягивались слепящие колонны, забирали все новых и новых жертв — и им было все равно: эльфы, люди или бесы попадались — ярость на всех была одинаковой. Бесы-Вэлласы остались без всякого руководства, но в них была злоба, и бросались они на кого попало, в том числе и себе подобных грызли — кидались и на эльфов, гибли без числа, обращались в грязь… Так продолжалось до рассветного часа, а когда же зловещий багровый свет, словно подтек крови, вырвался в одном месте из небесной плоти — молнии прекратились, а клубящаяся масса сжалась, и поднялась высоко-высоко, так что подобна стала узкому разрыву за которым страдало непроницаемо черное Ничто. Все чувствовали присутствие этой силы, однако, истомились уже до такой степени, что не могли предпринять что-либо: да — многие из могучих воителей проведшие уже многие и многие часы в ожесточенной сече, да в этом смрадном воздухе теперь буквально с ног валились. Что касается бесов, то они отступали до тех пор, пока не уткнулись, в каменную гряду, которая выступала над окровавленными снегами в полуверсте от раздробленного лагеря. Там началась страшная давка — бесы с диким хохотом вцеплялись друг в друга, рвались, ломались — и, хотя не появлялись больше новые, их оставалось еще очень много. Да — эльфийский лагерь был разворочен, и вообще представлял отвратительное зрелище: земля вся черная, покрытая выбоинами, все завалено обугленными телами, причем многие тела были изуродованы до такой степени, что невозможно было определить — люди это, или же эльфы. Со всех сторон слышались горестные вздохи, пелись плачи, но все слабыми, измученными голосами…