Буря
Шрифт:
Однако, сколь не велика была скорбь охватившая эльфийский лагерь, она ни в какое сравнение не шла, с той скорбью, с той невыразимой тоской, и со многими иными чувствами, которые клубились на вершине холма, где раньше стояли палатки эльфийских государей Гил-Гэлада и Келебримбера, а теперь — все было разворочено, все дыбилось острыми темными углами, перемешенными с грязью. Причем — из грязи выступали лики бесов-Вэлласов — уже вытекла из них грязь, но осталась слизкая оболочка, которая тоже растворялась, но пока еще хранила эти черты — и все они, в безмолвном страдании слабо шевелились. На самой вершине холма, лежал, вцепившись дрожащими пальцами в грязь государь Эрегиона Келебримбер. Он с такой силой вдавливал в эту грязь, что из под ногтей у него обильно шла кровь. Он лежал, уткнувшись лицом в им же перебитую, уже не кровоточащую шею дочери своей Лэния. Черты эльфийская девы, застыли в том величественном и совершенном спокойствии, которая дает только смерть. Все земные дела, все страсти жизни — даже и чудовищные страдания ее отца — совершенно ничего для нее не значили. Келебримбер бился в исступлении, он провыл плач, о котором было сказано выше, он впал в забытье, но, как только его попытались унести — оторвать от любимой доченьки — он тут же пришел в чувства, и страстно вцепился в эту холодную плоть, которая, конечно же (и это все понимали) — была лишь опустошенной оболочкой, просто плотью и костями, которым суждено было вернуться в землю. И, все-таки, многочисленные, собравшиеся вокруг эльфы, не могли оторваться от этого бесконечно спокойного, бледного лика — глядя в этот лик, они забывали и те ужасы, которые сами пережили. Слезы умиления катились по щекам многих. На этой площадке был не только Келебримбер, был еще и Альфонсо, и Аргония, и… впрочем Нэдии не было — Альфонсо то свято верил, что Нэдия перед ним — но он нашел только завернутую в потемневшие ткани верхнюю часть шишковатого черепа (все остальное было раздроблено) — и вот эту то верхнюю половину черепа покрывал поцелуями, и молил страстно, чтобы вернулась она. Этот страстный его лепет, когда, от перенапряжения, подступало время от времени забытье, и которое стряхивал он усилиями воли — продолжался уже несколько часов, и все это время рядом с ним была златовласая Аргония, летучий конь под которой, в мгновенье гибели Лэния исчез, и которая повалилась рядом с тем, которого любила…
Ах — да разве же опишешь девичье, страстное сердце! Ведь там, все в чувствах, в порывах сильных, да искренних, да неожиданных. Аргония, всегда почиталась девой суровой, к любви презрительной, которая всеми силами давала понять, что и не дева она вовсе, не женщина, но воитель. Теперь вот это чувство, так долго сдерживаемое, как река горная, раздробившая ненавистный заплот, вся нахлынула на Альфонсо. Так сильна была эта страсть (нет, нет — не плотская, но высшая, жгучая, творческая страсть), что она совершенно забылась; и в течении этих часов ни на мгновенье не отходила от него, и шептала, и молила, и требовала, и рыдала, и даже смеялась безумно, лишь бы только он обратил на нее внимание — и она, от своего душевного перенапряжения также несколько раз погружалась в забытье — но, слыша его слабые стоны, тут же возвращалась, и все это тянулось, и тянулось, и эльфы не решались хотя бы как то вмешаться в это исступление. Дева, видя, что чувство ее безответно, только с большей страстью его любила, и уже твердо знала, что ни за что его не оставит — она так и рыдала:
– ..Ни за что, ни когда — слышишь ли, слышишь?! Вот, ежели смерть меня заберет, так и тогда рядом буду — к черту эту вечность, ежели тебя там не будет! Что же ты все молчишь?! Чувствуешь, как я тебя люблю?!.. Ну, что же ты молчишь?! Ну, ответь ты мне хоть что-нибудь! Любимый ты мой, дай голос твой услышать! Ну — хочешь ругай, бей; но только ответь мне что-нибудь! Люблю, люблю тебя!..
И такой вот поток слов вырывался из нее постоянно. Она долгое время не решалась до него дотронуться — она загрызла бы каждого, кто посмел бы к нему приблизится, он был для нее фигурой настолько возвышенной, священной, что даже и смотрела на него со страхом. Все-таки, когда безответная ее боль сделалась совершенно невыносимой — она решилась таки, и легонько дернула его за плечо. Альфонсо тут же резко обернулся, взглянул на нее безумными, выпученными глазами, вскочил на ноги (при этом сжимал часть черепа в руках), и что было сил завопил:
— Угрюм! Где ты, конь проклятый?! Быстрее — вынеси меня отсюда! К Нэдии, к Нэдии… — он задыхался, ноги стали подгибаться, и, наконец, вновь он рухнул на колени перед Аргонией.
— Я, все равно тебя не оставлю! Слышишь ты?! — взвыла девушка. — Потому не оставлю, потому… что никто тебя так, как я не полюбит! Потому что и я нашла единственного! Можешь гнать меня, но мы, все равно, будем вместе. Слышишь ты — мы все равно будем вместе! Я люблю тебя, и плевать на все! Люблю! Люблю! Люблю!.. Что же мне подарить тебе, чтобы понял ты всю искренность моего чувства?.. Что, что — кроме слов?! Поцелуи?!
Она на мгновенье примкнула к нему, и, хотя губы ее жаром дышали — она обожглась об его, раскаленную плоть. И она отстранилась, и тут зашептала то, что казалось ей самым, в эти мгновения дорогим — она вспомнила одну из тех песен, которые слышала от матушки своей на весенней, солнечной поляне — ведь это словно нежданно всплывшее виденье рая пред ней появилась, и вот дарила она это виденье любимому:
— Пчелка, пчелка златокрыла, И медова и быстра, Ах, ты, пчелка, поспешила, Не заметила окна. Что ж теперь, ты в душной клети, Среди старых, темных стен, Солнышко так близко светит, А вокруг — все пыль да тлен. Ты гудишь, жужжишь крылами, Бьешься, пчелка, об окно, И беззвучным слезами, Молишь, молишь, лишь одно: «Как же близко наше счастье, Вот оно — сияет день, Почему же здесь ненастье, Рядом с Солнцем — смерть и тень? Здесь, в мгновение полета, Травы, холмы и луга, Поцелуи, дни без счета, В небе: радуга видна. Почему же дух мой держит Здесь незримая стена, И в борьбе меня повершит, Смерть, у светлого окна?»— …Такие вот строки — матушка мне их пела. — все рыдая, шептала Аргония. — Тогда, ведь, по совсем иному поводу их сложила, но и теперь, ведь, к месту пришлись!.. Ах, какие же хорошие строчки! Неужели не понимаешь, что я и есть этакая пчелка, что вокруг меня все ад, да тьма, а ты вот окошечко, к счастью, к свету…
Много еще шептала Аргония, но Альфонсо по прежнему ее не слушал — воспринимал как стороннюю помеху, как одну из этих многочисленных, непонятно зачем окружавших его теней. Он еще несколько раз порывался подняться на ноги, еще несколько раз звал Угрюма, однако — черного коня нигде поблизости не было видно. Прибежал верный Гвар — этот огромный огнистый пес, потомок псов привезенных в Нуменор из Валинора ткнулся было мокрым своим носом в раскаленную щеку страдальца, но тот только отмахнулся раздраженно, проскрежетал ругательства, и тут же вновь погрузился в свое горе. Пес поджал хвост, отступил на несколько шагов, но не уходил совсем. Болезненное оцепененье продолжалось, до тех пор, пока адмирал Рэрос, повязки с лица которого были сорваны одним из бесов, и который зиял теперь своими ужасающими черными глазницами — не подошел к своему сыну (а он все эти часы простоял подобный безмерно напряженной статуе, в нескольких шагах от него) — пал перед ним на колени, и перехватив своими широкими, морщинистыми ладонями за плечи, сильно обнял его, и захрипел:
— Ну что? Понимаешь теперь?!.. Вот то-то и вижу, что понимаешь — вот оно страдание, когда любимого человека потеряешь! Такое уж страдание, что и пустыми все эти разговоры о вечной жизни, о грядущей встречи кажутся. А вот что, ежели и нет никакой грядущей встречи?!.. Терзаешься, бьешься, весь мир перевернуть хочешь, лишь бы вернуть ЕЕ, единственную, любимую. Но нет, нет — все тщетно! Тщетно! Понимаешь ли теперь мою боль?!..
И эти то вопли надрывные подействовали на Альфонсо, вскинул он голову, и смотря в эти черные глазницы, проговорил тяжелым, страдальческим голосом:
— Прости! Теперь то прости!
— Прощаю! Прощаю, сынок… — прошептал адмирал, и стал притягивать к себе сына, чтобы обнять за голову, в лоб поцеловать.
Уже долгое время, медленно, ожесточенно, без единого слова, и с завидным упорством пробирались к этому месту Вэллиат и Маэглин, тащили держа подмышками истощенного, слабо стонущего Вэлласа. Все одежда его была пропитана грязью смешанной с кровью, одежка на груди была разодрана и виден был широкий, с грязевыми каемками шрам, который тянулся от самой шеи и до низа живота — и, хотя он теперь сросся — Вэллас чувствовал такую боль и такую смертную слабость, словно грудь его действительно была распорот. То, как он командовал армиями бесов, представлялось ему кошмаром, однако же и теперь, время от времени находили на него приступы; когда все затемнялось, и чувствовал он жалкую, испуганную толпу дробящуюся об каменный кряж, чувствовал их боль, и сам тогда начинал кричать…
И вот, в те мгновенья, когда они ступили в круг, и хотели уж окрикнуть Альфонсо, вытягивающийся через небо черный шрам вдруг стремительно стал приближаться, разрастаться, видно было, как тьма клокочет, слышен был треск, грохот, вопли перекатывались многотысячным хором. Еще несколько мгновений назад, все было залито свежей кровью рассвета — теперь разом стало и мрачно, и черно. Вокруг эльфов поднялось было сияние, но тут же и сбилось, вжалось в их тела. Стало так сумрачно, что и в десяти шагах все уже расплывалось. По рядам людей и эльфов прокатился рокот- и он все возрастал, возрастал — они оглядывались; напряженные, выжидали какого-то нового нападения.
Но вот, в одном месте тьма сгустилась особенно плотно, и встала непроницаемой колонной, из глубин которой, впрочем, тут же проступил серебристо-звездный свет, и, окутав темные грани облагородил их, преобразил в милые девичьи черты — в двух шагах от страдающего Келебримбера стояла дочь его Лэния, и говорила тем нежным напевным языком, в котором даже хорошо знавшие ее, признали голос дочери государя.
— Что же ты убиваешься так, батюшка? Только подними голову и увидь — это я, дочь твоя. Жива я, и жду, чтобы вызволил ты меня… — когда Келебримбер вскинул на нее страшно вытянутое, до дрожи напряженное лицо, то с мягкой улыбкой продолжала. — …Как же ты, мог поверить, что я мертва; да еще от твоей руки погибла?! Батюшка, батюшка — да разве же может быть такое?!..