Бувар и Пекюше
Шрифт:
За последние полгода другим деревьям, позади этих двух, придано было более или менее отдаленное сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями или креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это, рассыпаясь в похвалах.
Он увлек своего приятеля в лабиринт под тем предлогом, будто забыл там лопату; воспользовавшись отлучкой Пекюше, он тоже сотворил нечто великое.
Он покрыл слоем штукатурки выходившую в поле калитку и в стройном порядке разместил на ней пятьсот курительных трубок, изображавших Абд-Эль-Кадеров, голых женщин, негров, лошадиные ноги
— Понимаешь ты мое нетерпение?
— Еще бы!
И, взволнованные, они обнялись.
Как все художники, они почувствовали потребность в овациях, и Бувар задумал устроить званый обед.
— Берегись! — сказал Пекюше. — Ты увлечешься гостеприимством. Это пучина!
Решение все-таки было принято.
Со времени своего приезда они чуждались общества. Желая с ними познакомиться, все приняли их приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного в столицу по делам. Они удовольствовались его фактотумом, г-ном Гюрелем.
Бельжамбу, содержателю постоялого двора, бывшему старшему повару в Лизье, заказаны были различные блюда. Жермена взяла себе в помощь птичницу. Служанка г-жи Борден, Марианна, тоже обещала прийти. Уже с четырех часов дня ворота были открыты настежь, и оба помещика с нетерпением ждали своих гостей.
Гюрель, остановившись под сенью буков, облачился в сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а мгновением позже г-н Фуро в бархатном жилете. Доктор вел под руку свою жену, которая с трудом передвигалась, прячась под зонтиком. Волна розовых лент колыхалась позади нее; это был чепчик г-жи Борден, одетой в красивое шелковое платье переливчатого цвета. Золотая цепочка от часов подпрыгивала у нее на груди, и кольца сверкали на обеих руках в черных митенках. Наконец появился нотариус Мареско в панамской шляпе, с моноклем в глазу, ибо должностное лицо не убивало в нем светского человека.
Пол в гостиной был так навощен, что на нем нельзя было устоять. Восемь плисовых кресел были спинками прислонены к стене; на круглом столе посредине стоял погребец с ликерами, а над камином красовался портрет Бувара-отца. От тусклых бликов, которые свет бросал с противоположной стороны, рот передергивался гримасою, глаза косили, и небольшая плесень на скулах усиливала иллюзию бакенбард. Гости нашли в нем сходство с сыном, а г-жа Борден прибавила, глядя на Бувара, что отец, вероятно, был очень красивый мужчина.
После часа ожидания Пекюше объявил, что можно перейти в залу.
Белые коленкоровые занавески с красной каймою совершенно закрывали окна, как и в гостиной, и солнце, проникая сквозь ткань, роняло желтоватый свет на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых был барометр.
Бувар усадил обеих дам рядом с собою. Пекюше сидел между мэром и кюре, и обедающие начали с устриц. Они пахли тиной. Бувар был в отчаянии, рассыпался в извинениях, а Пекюше встал и пошел на кухню распушить Бельжамба.
Во время всей первой смены блюд, состоявшей из камбалы, слоеного пирога и голубей в компоте, беседа вращалась вокруг способов приготовлять сидр.
Затем разговор перешел на кушанья удобо- и неудобоваримые. Разумеется, стали расспрашивать доктора. Он высказывал скептические суждения,
Одновременно с филе было подано бургундское. Оно было мутно. Бувар, приписав этот несчастный случай изъянам бутылки, велел откупорить три другие, также безуспешно, затем разлил по стаканам Сен-Жюльен, явно не отстоявшийся, и все гости приумолкли. У Гюреля не сходила усмешка с лица; тяжелые шаги лакея гудели на половицах.
Г-жа Вокорбей, брюзгливая на вид коротышка (она, впрочем, была в последнем периоде беременности), за все время не произнесла ни слова. Бувар, не зная, чем ее занять, стал ей рассказывать о канском театре.
— Моя жена никогда не посещает зрелищ, — заметил доктор.
Г-н Мареско, когда жил в Париже, бывал только у Итальянцев.
— А я, — сказал Бувар, — хаживал в партер «Водевиля» послушать фарс.
Фуро спросил г-жу Борден, любит ли она фарсы.
— Смотря по тому, какие, — сказала она.
Мэр ее дразнил. Она отражала его шутки. Затем сообщила способ приготовления корнишонов. Впрочем, ее хозяйственные таланты были известны, и у нее была маленькая, превосходно поставленная ферма.
Фуро обратился к Бувару:
— А свою ферму вы не собираетесь продать?
— Право же, я до сих пор и сам не знаю…
— Как! Вы не продадите даже маленькой Экальской мызы? — спросил нотариус. — Вот это бы вам подошло, г-жа Борден.
Вдова ответила, жеманясь:
— Притязания г-на Бувара были бы слишком велики.
— Его удалось бы, пожалуй, смягчить.
— Я не сделаю такой попытки.
— Ба! Если бы вы его поцеловали?
— Все же попытаемся, — сказал Бувар.
И он облобызал ее в обе щеки при рукоплесканиях общества.
Почти в тот же миг откупорили шампанское, и хлопанье пробок удвоило веселье. Пекюше сделал знак, занавеси поднялись, и взорам предстал сад.
В сумеречном освещении это было нечто ужасающее. Утес высился над газоном, как гора, гробница лежала кубом среди шпината, венецианский мост сгорбился над фасолью, а хижина издали казалась большим черным пятном: чтобы сделать ее более поэтичной, приятели спалили ее соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей или кресел следовали друг за другом до сраженной молнией липы, протянувшейся в поперечном направлении от буковой аллеи до беседки, где томаты висели, как сталактиты. Подсолнечники там и сям показывали свои желтые диски. Красная китайская пагода на пригорке имела вид маяка. Освещенные солнцем клювы павлинов бросали яркие отблески друг на друга, а за изгородью, освобожденной от досок, совершенно гладкая равнина замыкала горизонт.
Удивление гостей доставило Бувару и Пекюше истинное наслаждение.
Г-жа Борден особенно восторгалась павлинами; но гробница осталась непонятой, как и обгорелая хижина, и стена в развалинах. Затем каждый по очереди прошел по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше все утро подвозили воду. Она просачивалась между плохо пригнанными камнями дна, и они покрылись илом.
Прогуливаясь, приглашенные позволяли себе критические замечания:
— На вашем месте я сделал бы то-то.