Бувар и Пекюше
Шрифт:
Молящихся было мало — двенадцать или пятнадцать старух. Слышно было, как они перебирали четки, и раздавался стук молотка о камень. Пекюше, склонившись над своим налоем, вторил возгласам Amen. Во время возношения даров он молил богородицу ниспослать ему постоянную и непоколебимую веру.
Бувар, сидя в кресле рядом с ним, взял у него молитвослов и остановился на литании божьей матери.
«Пречистая, пренепорочная, достохвальная, ласковая, могущественная, милосердная, башня слоновой кости, золотая обитель, врата рассвета».
Эти
Он представлял ее себе, какою она изображена в церковной живописи, стоящею на облаках, с херувимами у ног, с младенцем-богом на руках, матерью утешений, в которых нуждаются все скорбящие на земле; идеалом женщины, вознесенной на небо; ибо вышедший из ее лона человек превозносит ее любовь и мечтает лишь о том, чтобы отдохнуть у нее на груди.
После богослужения они прошлись вдоль лавчонок, выстроившихся у стены на площади. Там продавались образа, кропильницы, урны с золотыми разводами, фигурки Иисуса Христа в кокосовых орехах, четки из слоновой кости; и солнце, сверкая на стеклах рам, ослепляло, подчеркивало грубость живописи, безобразие рисунков. Бувар, который у себя дома смотрел на эти вещи с отвращением, отнесся к ним тут снисходительно. Он купил маленькую богородицу из синей массы. Пекюше удовольствовался четками на память.
Торговцы кричали:
— Пожалуйте! Пожалуйте! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!
Оба паломника бродили, ничего не выбирая. Послышались обидные замечания.
— Чего этим птицам надо?
— Они, может быть, турки!
— Скорее протестанты!
Какая-то рослая девка потянула Пекюше за сюртук; старик в очках положил ему на плечо руку; все горланили разом; затем, бросив свои ларьки, торговцы их окружили, приставания и ругань усилились.
Бувар не выдержал больше.
— Оставьте нас в покое, черт вас возьми!
Толпа рассеялась.
Но одна толстая женщина некоторое время шла за ними следом по площади и кричала, что они раскаются.
Вернувшись в гостиницу, они застали в кафе Гутмана. Он по делам своей торговли бывал в этих краях и беседовал с одним из посетителей, который просматривал лежавшие на столе перед ними счета.
Человек этот был в кожаном картузе, в очень широких панталонах, лицо у него было красное, а телосложение стройное, несмотря на седые волосы; вид он имел не то отставного офицера, не то старого актера.
Время от времени у него вырывалось ругательство, а затем, лишь только Гутман произносил, понизив голос, несколько слов, он сразу утихал и переходил к другой бумаге.
Бувар, понаблюдав за ними с четверть часа, подошел к нему.
— Кажется, Барберу?
— Бувар! — воскликнул человек в картузе.
И они обнялись.
Барберу за последние двадцать
Был он редактором газеты, страховым агентом, заведовал садком для устриц.
Наконец, вернувшись к первоначальной своей профессии, стал разъезжать по делам одной фирмы в Бордо, и Гутман пристраивал его вина у духовных лиц.
— Но позвольте, через минуту я буду к вашим услугам.
Он снова взялся за счета и вдруг подскочил на скамейке:
— Как, две тысячи?
— Конечно!
— Ну, это уж черт знает что такое!
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что видел Герамбера сам, — ответил Барберу в бешенстве. — Счет на четыре тысячи! Прошу со мной не шутить!
Торговец ничуть не потерял самообладания.
— Ну что ж; это для вас документ! Что дальше?
Барберу встал, и по лицу его, сначала бледному, а потом фиолетовому, Бувар и Пекюше заключили, что сейчас он задушит Гутмана.
Он снова сел, скрестил руки.
— Вы большой прохвост, согласитесь с этим!
— Не ругайтесь, г-н Барберу, тут есть свидетели… Поосторожнее!
— Я на вас в суд подам!
— Та, та, та!
Затем, застегнув портфель, Гутман приподнял борт своей шляпы.
— Имею честь кланяться!
И он вышел.
Барберу изложил им обстоятельства дела. Против векселя в тысячу франков, сумма которого благодаря ростовщическим уловкам удвоилась, он отпустил Гутману вина на три тысячи франков, чем оплатил бы свой долг с барышом в тысячу франков; но, наоборот, оказался должен три тысячи. Хозяева его рассчитают, он подвергнется преследованию!
— Мерзавец! Разбойник! Поганый жид! И он еще обедает в священнических домах. Впрочем, все, что соприкасается с этим миром…
Он принялся громить духовенство и стучал с такою силой по столу, что статуэтка чуть было не свалилась.
— Осторожней! — сказал Бувар.
— Смотри-ка! Это что такое?
И Барберу развернул маленькую богородицу.
— Безделушка для паломников! Ваша?
Бувар вместо ответа двусмысленно улыбнулся.
— Моя! — сказал Пекюше.
— Вы меня огорчаете, — продолжал Барберу, — но я вас на этот счет берусь просветить, не беспокойтесь!
И так как нужно быть философом, а грустью делу не поможешь, то он предложил им вместе позавтракать.
Они сели втроем за стол.
Барберу был любезен, вспомнил старые времена, обнял служанку за талию, пожелал измерить Бувару живот. Он обещал скоро их навестить и привезти с собой забавную книжку.
Мысль об этом посещении не слишком их радовала. Они говорили о нем в экипаже в течение часа под стук копыт. Затем Пекюше закрыл глаза. Бувар тоже умолк. В душе он склонялся в сторону религии.
Г-н Мареско приходил к ним накануне, чтобы сообщить важную вещь. Больше Марсель ничего не мог объяснить.