Бувар и Пекюше
Шрифт:
Наконец Пекюше отнес на чердак два гимнастических каната. Затем, привязав их к одной и той же перекладине крыши, устроил свисающие мертвые петли и поставил под ними два стула, чтобы можно было дотянуться до веревок.
На этом способе они остановились.
Они спрашивали себя, какое впечатление произведет их самоубийство в округе, в чьи руки попадут их библиотека, их бумаги, их коллекции. Мысль о смерти вызвала у них жалость к самим себе. Однако они не бросили своей затеи и, разговаривая, привыкли к ней.
В сочельник в одиннадцатом
Так как они сильно проголодались (Марсель, уйдя на рассвете из дому, не возвращался), то Бувар счел гигиеничным выпить графин водки, а Пекюше — чаю.
Поднимая чайник, он пролил воду на паркет.
— Разиня! — крикнул Бувар.
Затем, находя настой слабым, он решил подбавить еще две ложки.
— Получится гадость, — сказал Пекюше.
— Ничуть!
Каждый стал тянуть коробку к себе, поднос упал; одна чашка разбилась, — последняя, которая еще оставалась от красивого фарфорового сервиза.
Бувар побледнел.
— Продолжай! Громи! Не стесняйся!
— Подумаешь, великое несчастье!
— Да! Несчастье! Она мне досталась от моего отца!
— Незаконного! — прибавил Пекюше, хихикнув.
— А, ты меня оскорбляешь?
— Нет, но я тебе надоел! Я это вижу! Признайся!
И Пекюше охватила ярость, или, вернее, безумие. Бувара тоже. Они оба кричали разом: один — раздраженный голодом, другой — алкоголем.
— Это ад, а не жизнь! Лучше смерть. Прощай.
Пекюше взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.
Бувар в, потемках с трудом ее открыл, побежал за ним, взобрался на чердак.
Свеча стояла на полу, а Пекюше — на одном из стульев, с веревкой в руке.
Дух подражания увлек Бувара.
— Подожди меня.
И он уже влезал на другой стул, но вдруг остановился.
— Но… мы не составили завещания.
— А ведь верно!
Грудь у них сжалась от тоски. Они подошли к слуховому окну, чтобы подышать.
Воздух был морозный, и много звезд сияло в темном, как чернила, небе.
Белизна снега, покрывавшего землю, растворялась в туманах на горизонте.
Они заметили на уровне земли огоньки, которые, все увеличиваясь, приближались, направляясь в сторону церкви.
Любопытство подтолкнуло их пойти туда.
Служили всенощную. Огоньки оказались фонариками пастухов; несколько прихожан на паперти отряхали свои плащи.
Хрипел змеевик, дымился ладан. Плошки, подвешенные во всю длину нефа, составляли три венца многоцветных огней, а в конце перспективы, по обеим сторонам скинии, гигантские свечи горели красным пламенем. Над головами толпы и шляпками женщин, за певчими, был виден священник в золотом облачении; его резкому голосу вторили низкие голоса запрудивших амвон мужчин, и деревянный свод дрожал на каменных своих карнизах. Стены украшала
От теплого воздуха им стало необыкновенно хорошо, и мысли, только что такие бурные, становились кроткими, как утихающие волны.
Они прослушали Евангелие и Credo [3] , следили за движениями священника. Между тем старики, юноши, нищие в лохмотьях, фермерши в высоких чепцах, крепкие парни с белокурыми баками — все молились, погруженные в общую глубокую радость, и видели на соломе в яслях светящееся как солнце тело бога-младенца. Эта вера других людей умиляла Бувара вопреки его рассудку, а Пекюше — несмотря на его жестокосердие.
3
Символ веры (лат.).
Воцарилась тишина: все спины согнулись, и при звоне колокольчика ягненок проблеял.
Священник показал святые дары, подняв руки вверх как только мог высоко. Тут зазвучала песнь веселья, зовущая мир к стопам царя ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подтягивать и чувствовали, что в душе у них словно восходит какая-то заря.
IX
Марсель вернулся домой на следующий день в три часа, с позеленевшим лицом, красными глазами, шишкой на лбу, в порванных штанах; от него несло водкой, он был ужасен.
Канун рождества он провел, как всегда, у одного приятеля, в шести милях от дома, близ Икевиля. И заикаясь больше обыкновенного, плача, готовый поколотить себя, он умолял о прощении, как будто совершил тяжкий грех. Господа простили его. Какое-то особое спокойствие располагало их к снисходительности.
Снег внезапно растаял, и они прогуливались по своему саду, вдыхая прохладный воздух, радуясь жизни.
Только ли случай спас их от смерти? Бувар испытывал умиление. Пекюше вспомнил, как первый раз ходил к причастию; и полные признательности к силе, к причине, от которой они зависели, они набрели на мысль заняться душеспасительным чтением.
Евангелие облегчило им душу, ослепило их точно солнце. Они видели перед собой Иисуса, стоящего на горе, с воздетою рукой перед внемлющей ему снизу толпой; или же на берегу озера, в кругу тянущих сети апостолов; затем на ослице, среди возгласов «аллилуия», с развевающимися от колебания пальмовых ветвей волосами; наконец, с упавшей на грудь головой на вершине креста, откуда вечно проливается на мир роса. Более всего их покорили и услаждали нежность к смиренным, защита бедных, возвышение угнетенных. И в книге этой, где открывается небо, нет ничего богословского среди такого множества поучений, ни одного догмата, ни одного требования, кроме чистоты сердца.