Бувар и Пекюше

Флобер Гюстав

— До свиданья! Берегите свою маску.

Пекюше не угомонился. Он раздобыл введение в гегельянскую философию и пожелал растолковать ее Бувару.

— Все, что разумно, — реально. Мало того, нет ничего реального, кроме идеи. Законы духа суть законы вселенной, разум человека подобен разуму бога.

Бувар притворялся, будто понимает.

— Итак, абсолют — это одновременно субъект и объект, единство, в котором сливаются все различия. Таким образом, противоречия разрешены. Тень делает возможным свет, холод, смешанный с теплом, производит

температуру, организм поддерживает себя лишь посредством разрушения организма, повсюду — начало разобщающее, начало сцепляющее.

Они находились на пригорке. Вдоль изгороди шел кюре с молитвенником в руках.

Пекюше пригласил его войти, чтобы в его присутствии докончить изложение Гегеля и послушать, что тот скажет.

Человек в сутане уселся подле них, и Пекюше заговорил о христианстве.

— Ни одна религия не установила с такою ясностью эту истину: «Природа — лишь момент идеи».

— Момент идеи! — пробормотал озадаченный священник.

— Конечно! Бог, приняв видимую оболочку, обнаружил свой единосущный с нею союз.

— С природою? Ну, ну!

— Своею кончиною он засвидетельствовал сущность смерти; следовательно, смерть была в нем, составляла, составляет часть бога.

Аббат нахмурился.

— Не нужно кощунствовать! Он ради спасения рода человеческого принял муки.

— Заблуждение! Смерть рассматривают применительно к индивидууму, для которого она, конечно, является злом, но по отношению к вещам дело обстоит иначе. Не отделяйте духа от материи!

— Однако, сударь, до сотворения мира…

— Не было сотворения мира! Он всегда существовал. В противном случае это было бы новое существо, присоединившееся к божественной мысли, что является нелепостью.

Священник встал, у него были спешные дела.

— Мне приятно было утереть ему нос! — сказал Пекюше. — Еще одно слово! Так как существование мира есть лишь постоянный переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, то вопреки мнению, будто все есть, надо признать, что нет ничего. Но все становится, понимаешь ты меня?

— Да, понимаю, или, вернее, — нет.

В конце концов идеализм вывел из себя Бувара.

— Не желаю я его больше, знаменитое cogito [2] раздражает меня. Идеи вещей принимаются за самые вещи. Для объяснения смутных понятий придуманы совершенно непонятные слова. Субстанция, протяженность, сила, материя и душа! Все это абстракции, выдумки! Что касается бога, то невозможно знать, каков он и есть ли он вообще. Некогда он порождал ветер, молнию, перевороты! Теперь он сокращает свою деятельность. К тому же мне неясно, какой от него толк.

2

Я мыслю (лат.).

— А мораль во всем этом?

— Тем хуже!

«Она и вправду лишена основания», — подумал Пекюше.

И он умолк, упершись в тупик, который был следствием

его же предпосылок. Это было неожиданно и подавило его.

Бувар даже не верил больше в материю.

Убеждение, что ничего не существует (как оно ни плачевно), остается все же убеждением. Мало кто способен им проникнуться. Они возгордились от такого превосходства, пожелали похвастаться им, и случай представился.

Однажды утром, отправившись купить табаку, они увидели перед дверями Ланглуа кучку людей, обступивших фалезский дилижанс. Разговор шел о каторжнике Туаше, который бродил по окрестностям. Кондуктор встретил его в сопровождении двух жандармов у Зеленого креста, и шавиньольские жители облегченно вздохнули.

На площади стояли Жирбаль и капитан. Любопытствуя узнать подробности, подошли мировой судья и г-н Мареско в бархатном берете и сафьяновых туфлях.

Ланглуа пригласил их почтить своим присутствием его лавку, там им будет удобнее. И, не обращая внимания на покупателей и позвякивание колокольчика, они продолжали обсуждать преступления Туаша.

— Господи, у него были дурные инстинкты — вот и все, — сказал Бувар.

— Их можно преодолеть силою добродетели, — сказал нотариус.

— Но если у человека нет добродетели?

И Бувар категорически отверг свободу воли.

— Однако, — сказал капитан, — я могу делать что хочу! Я, например, свободен пошевелить ногою.

— Нет, сударь, у вас есть побуждение ею пошевелить!

Капитан стал искать возражения и не нашел его. Но Жирбаль отпустил такую остроту:

— Республиканец, выступающий против свободы! Это забавно!

— Потешная история! — сказал Ланглуа.

Бувар спросил его:

— Отчего не отдаете вы своего имущества бедным?

Бакалейщик окинул беспокойным взглядом всю свою лавку.

— Нашли дурака! Я сохраняю его для себя!

— Будь вы св. Винцентом де Полем, вы поступили бы иначе, ибо у вас был бы его характер. Вы же подчиняетесь своему. Следовательно, вы не свободны.

— Это крючкотворство, — ответило хором собрание.

Бувар не опешил и, показывая на весы, стоявшие на прилавке, продолжал:

— Они не шевельнутся, покуда одна из чашек останется пустою. Так же и воля; качание весов между двумя тяжестями, которые кажутся равными, рисует работу нашего мозга, когда он обсуждает мотивы, пока более сильный не увлечет его, не определит решения.

— Все это нимало не говорит в пользу Туаша и не мешает ему быть большим негодяем, — сказал Жирбаль.

Пекюше взял слово:

— Пороки суть свойства природы, подобно наводнениям, бурям.

Нотариус перебил его и, при каждом слове поднимаясь на носки, заявил:

— Я нахожу вашу теорию совершенно безнравственной. Она дает волю всем развратным наклонностям, оправдывает преступления, извиняет виновных.

— Совершенно верно, — сказал Бувар. — Несчастный человек, следующий своим влечениям, так же прав, как человек честный, внимающий доводам разума.