Царь царей...
Шрифт:
— Да уж чьи попало, значит: свинячью найдут, свинячью возьмут, человеческую — человеческую…
Дворник покрутил головой.
— Ска-ажите на милость!.. И к чему же это им они, кости-то, нужны?
— К чему? Примеривают все: приложат свинячью кость, скажем, к собачьей или телячьей и глядят, подошла или нет. Поглядят, поглядят — другую приложат. Дело будто делают! От ума все…
Дворник опять покачал головой.
— Поди ж ты!.. — заметил он, помолчав. — С сытости-то что с человеком делается! Одному она брюхо пучит, другому в мозги кидается. Да зачем им за таким добром в Сибирь
Антон несколько презрительно прищурился на дворника.
— Нешто они годятся? Такие нужны, чтоб сгнили, чтоб распознать ничего нельзя было. Тут-то и скус для них! А эти что: взял в руку и видишь сейчас, откуда и как она надлежит. А гнилой-то они сколько времени развлекаться станут?
— Н-да… — протянул дворник.
— И спорят еще из-за них как: нонче стаканы перебили. Мой правильно говорит: душа в человеке важнее, а тот-то, медведь московский, кость, твердит. Мой опять свое: душа, а тот — кость. Душа! Кость! Да ка-ак ахнет по подносу кулачищем — так все и зазвонило об пол!
Начавший усиленно накрапывать дождь прекратил назидательную беседу поспешивших по домам приятелей.
II
В конце мая месяца того же года по мутной шири величавого Енисея быстро плыл, удаляясь от Минусинска, плот несколько необычного вида. На помосте из досок, настланном на бревнах, на передней части его стояли два шалаша, казавшиеся копнами из зеленых хвойных веток. Третий шалаш ютился среди аккуратно сложенных поленниц дров у заднего руля. Близ него на большом железном листе горел бледным огнем костер. Средину плота занимал простой белый стол, вокруг которого сидели в кожаных шведских куртках, подпоясанных широкими ремнями, в высоких сапогах и в широкополых темных и серых шляпах трое наших знакомцев — ученых. Спиной к ним, за тем же столом, сидел, развалясь, еще один невысокий, но чрезвычайно плотно сложенный господин лет сорока пяти, в серой охотничьей куртке с зелеными отворотами. Рыжая, мягкая, похожая на жокейскую, шапочка, сдвинутая на затылок его, открывала выпуклый лоб, вытаращенные серые глаза, толстый, словно обрубленный нос и длиннейшие русые усы, свисавшие на грудь владельца их в виде огромной буквы «п».
То был приятель Михаила Степановича, полтавский помещик, Свирид Онуфриевич Горленко. У ног его спал, положив лобастую, умную голову на передние лапы, весь шоколадного цвета, пойнтер Кузька.
Закинув нога на ногу, Свирид Онуфриевич посасывал короткую трубочку, следя за выпускаемым дымом, сквозь который рисовались ему на безоблачном весеннем небе за водяной равниной прихотливые изгибы подернутых синеватым туманом гор. Солнце стояло почти отвесно, но на реке дышалось легко.
Ученые, погрузившиеся в изучение какой-то бумаги и странного вида предметов, кучей лежавших на середине стола, не замечали красоты и приволья окружавшей их природы.
— Странная надпись… очень странная!.. — задумчиво говорил Иван Яковлевич, в десятый раз перевертывая бумагу, исписанную его же рукой.
— И главное, несообразность какая: говорится в ней о море, а мы нашли ее на скале в степи под Бийском. Море в тысяче верст оттуда!..
Михаил Степанович взял листок из рук старого ученого и, разделяя каждое слово, медленно прочел: «Здесь, дойдя до края земли, у беспредельного моря стоял я… и возвращаюсь великой водой… мертвъх предав…»
— Какая обида, что иероглифы так были изъедены временем! — воскликнул он. — Но ведь они совершенно, совершенно одинаковы с тем образцом, что я привозил вам в Петербург?
— Точь-в-точь те же, — подтвердил Иван Яковлевич, кивая головой и полузакрыв глаза, что он делал всегда в минуты самоуглубления.
— Не он ли, не наш ли это «царь царей» стоял там? — продолжал Михаил Степанович. — Тайна какая-то перед нами, рукой словно ощупываю ее вокруг себя!.. Но вот море-то, море где же?
— Море? — Павел Андреевич, внимательно разглядывавший какой-то зеленовато-грязный комок, поднял голову. — Море там было несомненно!
Михаил Степанович чуть не подпрыгнул на табурете.
— Вы уверены в этом? Когда оно могло быть там?
— Убежден вполне. Остатки этого моря вы встречали сами в виде многочисленных соленых озер среди солончаков в степи. А когда оно было, определенно сказать не могу, так как тщательно не изучал там наслоений. Во всяком случае, есть несомненные данные, что существовало оно за много, много тысячелетий до наших времен.
Иван Яковлевич и Михаил Степанович обменялись выразительным взглядом.
— Это совпадает и с нашими предположениями, — заметил первый, потирая пухлые руки.
— И если он написал, что стоял на «краю», т. е. на конце земли… — начал Михаил Степанович.
— …то это значит, что мореплавание было еще неизвестно в те времена, — с улыбкой докончил Иван Яковлевич. — Все это, дорогие мои, подтверждает наш вывод о глубочайшей древности открытого языка! Именно, как я и предполагал, он прародитель арийских!..
Павел Андреевич опять погрузился в рассматриванье предметов на столе.
— A у вас как дела? — спросил Михаил Степанович, нагибаясь к палеонтологу. — Определили, чьи эти кости: газелей каких-нибудь или людей?
— И тех и других, — произнес тот, отодвигая от себя груду изъеденных временем окаменелых остатков. — Только вместо первых здесь кости северного оленя.
— Чьи? — переспросил молодой этнолог; старый ученый насторожился тоже.
— Северного оленя, — спокойно подтвердил Павел Андреевич.
— Позвольте, как же так? — Михаил Степанович заволновался и поднялся с табуретки. — Да ведь в те времена, о которых мы говорили, там чуть не тропическая жара была, пальмы должны были расти! — и вдруг северный олень?!..
Павел Степанович пожал плечами.
— Скажу более: те непонятные длинные отпечатки и куски пальмового дерева, что мы видели в окаменелом песке, я склонен теперь считать за следы саней и за сани, за настоящие сани, вроде современных эскимосских.
— Погодите, значит, мы раскопали более поздний могильник; там в степях много монгольских, сравнительно недавних курганов!
— Нет, — возразил Павел Андреевич и, взяв со стола темный, сильно растрескавшийся и раздавшийся во швах продолговатый череп, поднял его.