Царь-гора
Шрифт:
Федор сообразил, что фантазия завела его довольно-таки далеко, за облака, и нужно возвращаться на твердую землю. Однако фантазии оставляют не менее твердый след в душе. И единственный вывод из этого долгого размышления формулировался примерно так: «А все-таки она будет моей. Решено».
Не рассчитав, он слишком рано вернулся в Усть-Чегень. Журналистско-чиновное брожение вокруг новой местной достопримечательности в этот день достигло пика. Федор угодил прямиком на заупокойную с последующими повторными речами, правда,
Момента, когда он попал в поле зрения телевизионщиков, Федор не заметил и потому лишился возможности вовремя сбежать. Оператор накатил на него с камерой словно девятый вал, репортер с микрофоном, обвешанный проводами, тут же приступил к допросу:
– Вы в самом деле потомок Петра Шергина?
Федор окатил его сумрачным взглядом, потом заметил за спинами телевизионщиков благодушествующего отца Павла.
– А что? – спросил он с идиотским выражением.
– Мы бы хотели задать вам пару вопросов, если не возражаете.
Федор не успел возразить, как первый вопрос был задан:
– Как вам удалось обнаружить безымянное захоронение почти что в голой степи? У вас были какие-то семейные предания об этой могиле?
– Я, видите ли, просто искал клад, – Федор соорудил на лице улыбку, – с детства обожаю рыться в степи. Здесь за века накопился богатый культурный слой.
Репортер на секунду замер, очевидно, выбирая, по какому пути направить разговор: повернуть в сторону кладов или возвратиться к теме дня. Клады проиграли.
– Но сейчас вы, вероятно, испытываете какие-то чувства к вашему родственнику? Вы – спонсор этого мероприятия. – Репортер широко повел рукой, обмахнув толпу. – Вас переполняет гордость, радость? Поделитесь с нашими телезрителями.
– Во-первых, я не спонсор этого мероприятия, – сказал Федор, насупившись, – я всего лишь оплатил плиту для могилы. Во-вторых, не понимаю, почему я должен делиться своими чувствами с толпой незнакомых мне людей. Но вам, лично вам, – он ткнул пальцем в репортера, – я скажу. К полковнику Шергину я не могу испытывать сейчас никаких чувств, поскольку мне неизвестно ни одно его деяние.
В глазах журналиста стало появляться понимание неправильности ситуации.
– Но ведь Шергин воевал с большевиками за демократическую Россию, противостоял коммунистической чуме, – промямлил он, забыв о микрофоне.
– А я, знаете ли, анархист, – мрачно ответил Федор. – С моего берега не видно никакой разницы между Лениным и Керенским. И вообще, кто вам сказал, что полковник Шергин воевал за демократическую Россию?
Лицо репортера покрылось мелкими каплями пота.
– А за что он воевал?
– В белых армиях были разные люди, – пустился в разъяснения Федор. – С разными представлениями о благе отечества. Но я думаю, лучшие из них понимали обреченность Белого дела. Если вас интересует мое мнение, то лично меня привлекает в Белом движении идея «частей смерти», ударных полков с костями и черепом на знаменах. Эти люди знали, что прежняя, дорогая им Россия умирает, и хотели умереть вместе с ней. Это идея добровольного мученичества за свои идеалы. Но я сильно сомневаюсь, что они шли умирать за Керенского. Я ответил на пару ваших вопросов?
Репортер с кислым видом кивнул оператору:
– Пошли поищем нормальный объект. Этого психа придется резать.
Федор проводил их взглядом. Затем подошел к отцу Павлу, с кроткой улыбкой слушавшему весь разговор.
– Слыхали? Резать меня будут. Это вам я обязан вниманием этих маньяков?
Отец Павел виновато развел руками, не переставая улыбаться.
– Мне.
– Благодарствую, батюшка, услужили.
– Что делать. Терпите. У них тяжелая и неблагодарная работа, а Господь велел нести скорби ближних как свои. Да и не вы, а я должен вас благодарить.
– За что это?
– За щедрое пожертвование на храм.
– Ну, это я в смысле – чем быстрее построят, тем лучше, – вдруг сконфузился Федор, – а то вся эта стройка не лучший антураж для могилы. К тому же деньги мне легко достались.
Он скромно умолчал о том, что за эти легкие деньги ему пришлось блуждать по горам, несколько дней голодать и едва не быть убитым.
– Вы, правда, анархист? – с интересом спросил священник.
– А что, не похож?
– Не знаю. Современный анархист мне представляется неким лохматым, неряшливым и, простите, неумытым существом. О вас этого не скажешь.
– Вы путаете анархиста с хиппи, – усмехнулся Федор.
– Возможно. А в чем выражается ваш анархизм?
Федор задумался, рассеянно оглядывая расходящуюся по своим делам публику, дожевывающих последние впечатления журналистов и вышедших в народ чиновников.
– Трудно сказать. Меня так прозвал дед Филимон. А что он имел в виду, я не спрашивал. Хотя, наверное, доля истины в этом есть. Если выражаться фигурально, в духовном смысле, то я бы хотел жить на вершине горы, там, где, кроме свободы, ничего нет. И чтобы вокруг бушевали очистительные волны всемирного потопа. Если вы понимаете, о чем я.
– Кажется, понимаю, – кивнул священник, пощипывая клочковатую бороду. – Эту тоску по свободе и всемирному потопу нельзя назвать чистым стремлением к разрушению. Вы из того рода людей, у которых в тяге к разрушению проявляет себя чувство абсолюта. Ваше подсознание заявляет таким образом о своей жажде Бога.
– Неожиданно, – хмыкнул Федор. – Слишком крутой для меня поворот мысли. Но я подумаю над этим. Кстати, у меня к вам тоже есть вопрос. По семейной, так сказать, истории. От вашего прадеда-священника остались какие-нибудь бумаги, воспоминания? Меня, как вы понимаете, интересуют события весны девятнадцатого года.