Царская невеста
Шрифт:
Расклад у него получался и впрямь настолько чистым и гладким, что, как знать, в иное время я бы, может, и прислушался к его словам. Вот только не зря говорится, что давать советы глупцу или влюбленному, пускай даже самые лучшие и самые разумные, все равно что пытаться удержать ветер в клетке или воду в решете. Так и тут.
О том, что на самом деле мне от него нужно, я решил поговорить с ним «по-трезвому». Надираться, разумеется, не собирался – просто слегка взбодриться, и все. В первую очередь выпивка предназначалась для моего собеседника – я надеялся, что после легкой дозы у Годунова прибавится смелости.
Увидев мою бутыль, он деловито понюхал содержимое, слегка поморщился, заявив, что в царевых палатах такие меда пьет лишь челядь, да и то задняя [82] , и куда-то исчез, заверив, что явится мигом, Отче наш прочесть не успею. Насчет молитвы он немного прихвастнул, но отсутствовал и впрямь недолго, появившись минут через десять – пятнадцать с увесистым кувшином в руках.
А потом мы с ним слегка выпили, после чего я… почти сразу отключился. Так это…
Я прищурился, с подозрением уставившись на Бориса.
82
Здесь: занимающая незначительные должности, младшая, самого низшего уровня.
– Федорыч, – вкрадчиво произнес я, – а мой крепкий сон?..
– Ну да, – простодушно покаялся он. – Сбегал к Бомелию, пожаловался на бессонницу да опосля сызнова к тебе, а зелье, что он дал, в мед влил. А куда деваться, коль ты моих увещеваний слухать не желал. Мыслишь, я не зрел, в экой лихоманке твоя глава металась? Оно ж по очам видать было – словно в бреду. – И попросил: – Ежели костерить меня учнешь, так ты дюже сильно глотку не надсаживай. Лучше вполголоса, а то нехорошо, услыхать могут. – И многозначительно указал на дверь.
Ох и хитер парень. По сравнению с ним жуликоватый хитрован Дубак – дите дитем. Да что Дубак, тут и Ицхак отдыхает. Ну какой же русский человек матюкается вполголоса? Для этого и впрямь надо не просто числиться в иностранцах, но быть им на самом деле, то есть соответствовать по духу. Не зря я вчера хотел подключить Бориса к своей затее с побегом. Уж он-то точно что-нибудь придумал бы. Только это было вечером, а теперь даже не утро – день на дворе. Поздно, милый. Или?..
Время-то до свадебного пира еще имеется, пускай и осталось с гулькин нос, но если его использовать с умом, то…
Вот только с чего начать? На сентиментальность надавить? Ладно, попробуем разжалобить…
– А что, Борис Федорович, – заметил я со вздохом, – не погулял ты на моей свадебке. Выходит, обманул я тебя, когда приглашал той зимой.
– Может, и погуляю еще, – обнадеживающе заметил он. – Нешто на ней свет клином сошелся?
– Сошелся, – твердо ответил я.
– Ну енто ты ныне так-то печалуешься. А ты погодь малость, авось со временем и уляжется в душе-то. У меня к своей Марии Григорьевне, может, тоже не больно сердце лежало, а теперь вроде и ничего. – И тут же, без перехода, посоветовал: – Я так мыслю, что тебе и пир ни к чему. А что, ежели я к тебе прямо сейчас Бомелия пришлю – дескать, захворал ты с дороги, застудился, в жару лежишь и никого не узнаешь. А он тебе какое-нибудь питье даст, чтоб тебя и впрямь в жар кинуло.
– Боишься, что я там чего-нибудь сотворю? – усмехнулся я и посоветовал: – Ты бы и впрямь сегодня подальше от меня держался. Не ровен час, и тебя зацепит.
– Да я бы держался! – отчаянно воскликнул Годунов. – Но ныне меня сам государь к тебе прислал.
– Во как! – удивился я и поинтересовался, хотя и без того все сразу стало ясно и понятно – пропал потенциальный сообщник. – Так это он меня видеть на пиру не желает? А чего ж тогда уговариваешь? Передал бы его повеление, да и дело с концом.
– Он как раз, напротив, шибко жаждет тебя узреть, – хмуро возразил Борис. – Потому и послал, что озаботился. Дескать, отчего я на венчании фрязина не углядел? Можа, захворал? Сходи-ка к нему да разузнай все как есть, а то, мол, самому недосуг. А я-то как раз иного хочу. Люб ты мне, – откровенно выпалил он и покраснел от смущения. – Ежели что с тобой приключись, один я останусь. Вокруг же не люди – волки. Кто кого сможет, тот того и гложет, да не сколь надобно, а сколь сможет. Тут либо сам таким становись, либо глотку подставляй. Попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй.
– А я что же, иной? Эвон как жизнь сгибает. И ведь гнусь. Не промахнулся ты? – Усмешка получилась у меня какая-то кривобокая – сам почувствовал.
– Иной, – убежденно подтвердил Годунов. – Совсем иной. А что до сгибания спины, так тут ничего не попишешь. Съешь и морковку, коли яблочка нет. Но ты яко лось. И силен, и могутен, но за сырым мяском не гонишься, человечинки отведать не алчешь, и кровь у тебя со рта не сочится. Потому и люб. Думаешь, не ведаю я, отчего наш государь прошлой зимой ни одного человечка казнить не повелел? И лютовал, и бранился, и посохом грозился – ан от казней себя удержал. То твоя заслуга. Вот потому-то ты мне и люб.
– А дьяки с подьячими не в счет? – осведомился я, вспомнив, что этим летом, как мне довелось мельком услышать в разговорах москвичей, на плаху после изрядных пыток отволокли за посулы и прочее не меньше десятка из числа «крапивного семени».
– С ими по правде обошлись, яко и надлежит, – небрежно отмахнулся Годунов. – Потому им во пса место.
– Ну с ними ладно, – согласился я, тем более что в какой-то мере был причастен к этим карам – не зря намекал царю зимой, что вместо усердных поисков изменников лучше было бы обратить внимание на расплодившихся чиновников и их непомерное взяточничество, в борьбе с которым и впрямь допустима плаха для острастки остальным.
И впрямь, чего жалеть взяточников? Такие меры против любителей посулов заслуживают только поощрения, причем в любом веке.
Но был еще один. Если брать во внимание Одоевского и Морозова, то даже трое, но меня интересовал сейчас только один из них.
– А… Воротынский? – вздохнул я, и недавние воспоминания вновь ожили, рисуя картину застенков и распростертое в дальнем углу пыточной полуголое тело. Тело, источающее нестерпимо-приторный аромат свежеподжаренной человеческой плоти.
– Ту троицу и я из памяти не выпускаю, – глухо откликнулся Годунов. – Но и тут помысли – хошь и грешно так говорить, но за цельный год, ежели с прошлой осени считать, егда он тебя к себе приблизил, токмо трое всего богу душу отдали, а ведь нонче даже не осень опять на дворе – почитай зима. Когда такое случалось? Да в иные месяца десятки на плаху головы клали. Про казни московские да погром новгородский и вовсе молчу – там душ загубленных тысячами считать надобно. Опять же и опричнины клятой нету. Отказался государь от своей вдовьей доли [83] , и, бог даст, не возвернется к ней вовсе. Али воротится? – испуганно вздрогнул он и вопросительно посмотрел на меня. – Ты там в горних высях зрел ли?
83
Термин «опричь», согласно языку юриспруденции того времени, означал долю, которую были обязаны выделить дети умершего отца своей матери.