Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Ей-богу, не могу. Ну, если... — Белецкий заколебался, — если только маленькую стопочку, не садясь за стол... Здесь же, в прихожей, чтобы не причинять неудобств.
— В прихожих, милый, пьют только дворники.
— Неправда. Городовые тоже пьют. А я, Григорий Ефимович, как вы понимаете, к городовым имею самое прямое отношение.
— Только звание у тебя, милый, для городового великовато будет.
— Я — большой городовой.
— Это хорошо, что ты не хочешь обидеть меня, — Распутин одобрительно похлопал Белецкого по плечу. — Папа с мамой мне телеграмму прислали. — Он достал из кармана телеграфный
Белецкий молча наклонил голову.
— Скоро у меня народ соберётся, на завтрак, — сказал Распутин. — Аннушка приедет, хромоножка моя бесценная, кое-кто ещё... Оставайся на завтрак!
— Не могу, Григорий Ефимович, — служба-с! — Белецкий сделал многозначительное лицо. — Не могу.
— Жаль! А за подарки — спасибо. За то, что приехал, — спасибо. Я это буду помнить всегда.
Дуняшка проворно выметнулась из кухни, держа в руках небольшой металлический поднос. На нём стояла стопка с холодной водкой, в гранёный стакан была налита мадера, в блюдце было положено несколько кусочков чёрного хлеба, больше ничего на подносе не было. Белецкий взял стопку водки, молча чокнулся с Распутиным, залпом выпил. Распутин так же залпом выпил мадеру.
— Да, Григорий Ефимович, чуть не забыл, — Белецкий поставил стопку на поднос, отщипнул от скибки чёрного хлеба кусочек, с удовольствием понюхал его, — сегодня в вашей квартире будут находиться два моих человека.
— Это ещё зачем?
— Ваше дело — радоваться жизни, праздновать именины, наше дело — охранять вас.
— Ну а легавые мне в квартире зачем? — Распутин недобро сощурился.
— Есть у меня кое-какие сведения... Думаю, что вам угрожает опасность.
— И с чем это связано?
— И с чем, и с кем. С Христианией, с человеком, знающим вас, и-и... с моим шефом.
— С Хвостовым? — Распутин помрачнел. — Значит, всё-таки переметнулся? Продал меня? Отблагодарил за то, что я его министром сделал?
— Выходит, не того человека сделали министром, Григорий Ефимович.
— Вот гад!
— В общем, пока ничего не могу вам сказать, но поберечься надо. Думаю, что скоро у меня на руках будут кое-какие бумаги и я смогу продемонстрировать вам свою личную преданность.
Распутин выругался, потом пытливо глянул на Белецкого.
— Ладно, — сказал он, — в тебя верю. Давай сюда своих филёров, пусть посидят в прихожей, постерегут... Действительно, мало ли что... Только чтоб, — «старец» выразительно щёлкнул себя по горлу, — этим делом особо не увлекались. Ни-ни чтоб...
— Будет ни-ни, — пообещал Белецкий и уехал.
Белецкий был доволен: с одной стороны, со «старцем» всё будет в порядке, а раз с ним всё будет в порядке, то то же самое будет и с самим Белецким, а с другой стороны, филёры подробно доложат ему, о чём говорили на завтраке, на обеде и вообще, что происходило на квартире Распутина.
Завтрак начался в двенадцать часов дня. Хозяин «Виллы Роде» накрыл Распутину стол за свой счёт. Вырубова приехала, одетая во всё тёмное, с бледным лицом и большими скорбными глазами. Гремя костылями, подковыляла к «старцу» и поцеловала ему руку.
Распутин усадил её за стол. Сказал:
— Только тебя и ждём, Аннушка!
Следом за Вырубовой в дом внесли именинный пирог.
Утренних гостей было не
Вырубова холодно, чуть прищурившись, смотрела на оратора — он ей не нравился. Ни внешностью своей, ни патетической, лишённой живых слов речью, ни тем, что держал вилку с куском рыбы — это была вообще вещь совершенно недопустимая. Словно бы солдат, приехавший с фронта, забывший там, что такое жизнь и как надо себя вести в обществе, был этот Мудролюбов, а не столичный оратор. Мудролюбов произнёс тост, все выпили, Вырубова едва пригубила.
— Что так, Аннушка? — ласково обратился к ней Распутин. Смазанные свежим репейным маслом волосы его влажно блестели.
— Не могу, — тихо ответила Вырубова, — неважно себя чувствую.
— Может, тебя малость подлечить? Как и в прошлые разы?
— Может, — Вырубова согласно наклонила голову: она помнила целебные наговоры «старца», то, как он вытащил её с того света год назад. Если бы не Распутин, она давно бы сгнила на кладбище в фамильном склепе. Повторила прежним тихим голосом: — Может...
Из всех гостей, присутствовавших на завтраке у Распутина, Вырубова интересовала Белецкого больше всего, именно её голос старались уловить в то утро два филёра, скромно расположившихся в прихожей, Терентьев и Секридов: ведь через Вырубову Белецкий мог получить прямой выход к.царице, а через царицу — к самому Николаю. Но Вырубова говорила мало, пробыла у Распутина недолго и откланялась с прежним скорбным видом.
Едва она уехала, как за столом загомонили — словно бы плотину прорвало, — собравшиеся, чувствовавшие себя стесненно, оживились, послышались громкие голоса Распутина и Мудролюбова — человека, который никогда к Распутину не был близок, но тем не менее на званый завтрак явился (явился — не запылился), звяканье стекла, смех, умилённые слова о том, что Россию, погрязшую в грехах, может спасти только «святой человек» Григорий Ефимов Распутин, по «пачпорту» Новых, и больше никто.
Распутин пил за завтраком много, но не пьянел. Долго не пьянел. Пил Распутин и после завтрака, когда к нему потоком пошли посетители, все с подарками. Чего в распутинскую квартиру только не несли! Филёры отметили, что среди подарков были «серебряные и золотые вещи, ковры, целые гарнитуры мебели, картины, деньги», — была собрана настоящая гора подарков.
С каждым, кто приходил в дом и приносил подарок, Распутин старался выпить и в конце концов, как он ни держался, здорово набрался. Так набрался, что его перестали держать ноги.
Распутина пришлось унести в спальню — это сделали два филёра, Терентьев и Секридов, — там положили «старца» на кровать. Распутин застонал сладко, пьяно и, как был в одежде, в сапогах, собранных модной гармошкой, пахнущих дёгтем, вытащил из-под одеяла чистую, накрахмаленную Дуняшкой простыню, накрылся ею с головой и уснул.