Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Пуришкевич давно уже обратил внимание на деяния «старца» и начал заносить в специальную тетрадку сведения о его «подвигах», в результате собрался внушительный «манускрипт».
— Ну и га-ад, — проговорил он однажды с нехорошим изумлением, перелистывая страницы «манускрипта», — надо же как густо наследил... Как муха после обеда на помойке — та обязательно стремится найти чистое тёплое место и нагадить. Куда ни сунься — всюду пятна... И как его только раньше не шлёпнули?
Пробовали шлёпнуть, Владимир Митрофанович, пробовали, да не получилось.
Пуришкевич
— Разве дело в самом Распутине? Копай, Владимир Митрофанович, глубже — дело не в нём, а... — Человек, который затеял с Пуришкевичем этот разговор, давний его знакомый, перешёл на шёпот, словно бы боялся ищеек из охранного отделения, которые всовывали свои уши во все замочные скважины. — Дело в самом царе. В царице, погрязшей в метафизическом мраке, в атмосфере неверия, окружающей их, в прогнившем троне. Трон надо основательно ремонтировать...
— Не трон, а строй, — поправил Пуришкевич.
— Какая разница? Всё едино. Если в кресле просели пружины и сопрела подкладка, то и пружины и подкладку выбрасывают. Если отвалилась ножка, вместо неё вытачивают и ставят другую. Странно только, почему новой ножкой этой оказался неграмотный, пахнущий онучами мужик, а не кто-нибудь из великих князей, Николай Николаевич, допустим, или Дмитрий Павлович... Или родной брат царя Михаил Александрович.
— Михаилу нельзя — женился не на той бабе!
— А русскому мужику, живущему в глубинке, на это плевать! Ему важно, чтобы у него был дома хлеб да в воздухе не пахло порохом. А кто будет сидеть на троне и кто станет подпирать этот трон — глубоко чихать!
— Что же касается Николая Николаевича, то он сам бы, собственными руками с удовольствием придушил бы Распутина.
— Я знаю. Говорят, царь подписал указ о смещении Николая Николаевича из главнокомандующих благодаря Распутину.
— Говорят...
— Широко шагает рыбоед в надегтяренных сапогах!
— Ну, что, бьём по рукам? — предложил Пуришкевич. — Надо бы эту вошь изловить и давануть её ногтем.
— Не могу!
— Объясните, ради Бога, почему? Ведь Россия гнить начала именно с этого прыща!
— Избавьте от объяснений, Владимир Митрофанович, прошу вас! Очень не хочется пачкать руки!
Не стоит укорять тех, кто отказал Пуришкевичу, ибо всё дело не в них, а в царе: за Распутиным стоял сам Николай. Поднять руку на Распутина — это одно, на царя — совсем другое. Поэтому давайте не будем строго судить ни Маклакова, ни Шульгина, ни многих других...
Всякий на месте Пуришкевича остановился бы, но только не Пуришкевич — Владимир Митрофанович был человеком твёрдым, не привыкшим пасовать, он был уверен, что сообщников себе
— Не вся Россия ещё испакостилась, не вся, — мрачно произносил Пуришкевич и садился за сочинение очередной громкой речи в Государственной думе.
После одной такой нашумевшей речи ему неожиданно позвонил князь Феликс Юсупов, спросил тихо, вежливым голосом:
— Владимир Митрофанович, мы могли бы с вами повстречаться?
Пуришкевич не стал интересоваться, зачем эта встреча нужна, ответил коротко:
— Конечно.
— Когда и как?
— Завтра утром, допустим... Вам удобно?
— Вполне, — ответил Юсупов. Хотя и был Пуришкевич трудным человеком, а Юсупову с первой минуты было легко с ним общаться. — Вопрос номер два: где? Где встретимся?
— У меня на квартире. За чашкой хорошего утреннего чая. У меня есть роскошный чай из последних поставок двору его императорского величества и запас бразильского рафинада.
— Бразильский рафинад — это хорошо, это очень серьёзно при нынешних талонах на сахар. — Юсупов засмеялся. — Смотрите не попадитесь, Владимир Митрофанович, на глаза рабочим Путиловского завода!
— Постараюсь не попасться! — Пуришкевич недовольно хмыкнул.
Наутро Феликс Юсупов был у Пуришкевича.
— Скажите, как вы относитесь к такой фигуре, как Распутин? — спросил он у депутата.
— Премерзко. А почему, собственно, князь, вы задаёте этот вопрос?
— Я читал вашу последнюю речь в Думе и восхитился вами: вам, в отличие от многих, дороги интересы России.
— Как всякому русскому человеку. Впрочем, сам вопрос, князь, позвольте заметить, несколько неприличен в моём доме.
В этой фразе был весь Пуришкевич — резкий, незамысловатый, влюблённый в Россию, не способный к интриге, если вопрос касался русского человека, он и внешностью своей соответствовал характеру. Юсупов очень хорошо рассмотрел его — раньше встречаться с Пуришкевичем не доводилось: собранный из мышц, и только, кажется, из мышц, этакий кусок мяса, способный, несмотря на грузность, легко перемещаться, — у него была бесшумная походка охотника, умеющего незаметно подкрадываться к зверю, обритый наголо, с блестящим черепом и крохотными толстыми стекляшками пенсне, совершенно чужими на его лице, Пуришкевич производил впечатление на людей. На одних — хорошее, на других — плохое.
— Не обижайтесь, Владимир Митрофанович, — Юсупов сделал мягкий жест, — я же пришёл к вам не ссориться. Распутин у всех — не то чтобы соринка в глазу — бревно. Настоящее бревно. — Юсупов, подыскивая нужные слова, умолк на минуту.
Пуришкевич медленно наклонил голову:
— Согласен!
— От этого бревна, Владимир Митрофанович, надо освобождаться, иначе Россия совсем ослепнет.
— Что вы предлагаете, князь?
— Убрать Распутина.
— Убить в общем-то нетрудно, трудно спрятать тело. Обязательно останутся следы. Вы понимаете, чем это чревато?