Царственный паяц
Шрифт:
Дорогая Августа Дмитриевна,
простите меня, пожалуйста, что не сразу обответил Ваше проникновенное и
родственно-благожелательное письмо, продиктованное лучшими чувствами дружбы
Вашей неизменной, что я отлично чувствую и глубоко ценю всегда. Все лето я провел
119
вдали от Тойлы (в 39 килом<ет- рах>) около Гунгербурга, на берегах многоводной и
тихой, очень красивой Россони, впадающей в Нарову против курорта. Жил я в русской
деревне,
лето стоило баснословно дешево — около 8 $! Я никого не трогал, радый, что и меня
никто не трогает, вел отшельнический образ жизни, питался собственной рыбой,
собственными грибами и собственной ягодой, во всем решительно себе отказывая и
лишь изредка, в видах все той же экономии, совершая пешком в Тойлу прогулки за
почтой, ибо я не люблю изменять своего адреса, дабы не терялись письма. Так
продолжалось до конца августа, когда вдруг Фелисса Михайловна, человек
неимоверной гордости и такого же сверхъестественного, прямо-таки нечеловеческого
упрямства, граничащего с жестокостью, что, между прочим, и побудило меня 2 1/2 года
назад, после громадной борьбы и желания найти какой-либо компромисс, с нею
расстаться в конце концов и искать духовного пристанища у мягкой, Добрейшей и
обожающей меня моей теперешней верной подруги — Веры Борисовны, скромной
учительницы в Ревеле, когда, повторяю, вдруг Фелисса Мих<айловна> неожиданно
предъявила мне ультиматум: в пятидневный срок определить пятнадцатилетнего Вакха,
окончившего первым учеником начальную шестиклассную школу в Тойле и седьмой,
дополнительный, класс ремесленный, определить немедля в
четырехклассное техническое училище в Ревеле, дающее право стать мастером на
заводе с окладом до 50 $ в месяц, и, следовательно, могущего впоследствии помогать
своим родителям, если он, конечно, пожелает помогать, что, м<ожет> б<ыть>, и
сомнительно, например, в отношении отца... Все это, слов нет, было бы весьма мудро и
основательно, если бы я получал определенное жалованье, а не жил бы большей
частью на счет бедной, души во мне не чающей, Верочки! И вот мне пришлось (иначе
Ф<елисса> М<ихайловна> угрожала самоубийством) нестись в Ревель и с
чудовищными трудностями доставать (вымаливать) деньги на следующее: 1) 10 $ за
пансион да 29 сент<яб- ря> (не больше!), 2) 12$ на костюм форменный, 3) 12$ на
пальто, 4) 4 $ за право ученья (первое полугодье), 5) 10 $ на фуражку, гимнастический
костюм, костюм рабочий и прочее-прочее,
Вакх пишет матери отчаянные письма и требует все новых и новых, совершенно
непредвиденных расходов!!! Само собою разумеется, что на все перечисленное денег
достать никакими унижениями не смог, а достал лишь всего-навсего 15$. Тридцать же
опять из пятидесяти з и я ю т! А нужды тем временем растут, и не за горами 29-е
сент<ября>, когда понадобятся новые 10 $ за пансион в октябре. Нужно, извините
меня, быть совершенно сумасшедшей (иного слова, право, не подыщешь!), чтобы
залезть в такую авантюру, как начинать давать образование мальчугану, решительно
никаких средств не имея. Надо еще Вам сказать, что полтора года (с 9-го апр<еля> 1936
по сент<ябрь> 1937 г.) я, безработный, содержал на свой (откуда-то доставал!..) счет
Фелиссу Мих<айловну> в Тойле: она, прослужив год перед этим на заводе, заболела
злокачественным воспалением почек, и вот теперь полуинвалид, т. к. до сих пор не
может поднимать тяжестей и промочить ног. Все свои случайно получаемые гроши я
отдавал ей лично и даже ухитрялся покупать иногда ей туфли, чулки и покрыть
сгнившую на лачуге крышу возобновить! Большего, дорогая, от меня, думаю, и
требовать было нельзя: ведь все эти траты — явный ущерб для нашей с Верочкой
жизни. Не надо забывать, что она грошевое жалованье получает, имеет от мужа
пятилетнюю дочь и живет не в деревне дешевой, как Ф<елисса> М<и- хайловна>, а в
городе, что далеко не одно и то же. Верочка безропотно переносит все невзгоды, и
бывали случаи, когда она из своих денег помогала через меня Ф<елиссе>
М<ихайловне>, которая, к слову сказать, ненавидит ее (за что, спрашивается?) бешеной
ненавистью и знать ее не хочет, не будучи даже с нею знакома. А вся вина, все
120
преступленье Верочки заключается, видимо, в том, что она, русская женщина, делится
последним (и с какою, надо видеть, радостью!) с русским поэтом, оберегая его, по
возможности, от меркантильных забот и
дрязг уродливой за последнее время жизни. Фелисса Мих<айловна> мотивирует
свое желание дать Вакху образование так: «Если я не смогу дать хотя бы
элементарного образования сыну и сделать из него хотя бы квалифицированного
рабочего, я не достойна даже того, чтобы продолжать жить на свете». Это рассуждение
не выдерживает ни малейшей критики, ибо выход все же есть: директор завода Ван-