Цена Рассвета
Шрифт:
Так или иначе, у армии Синрин ни аналогичного оружия, ни достойного способа противодействия не находилось. О мирных переговорах с соседями рассуждать казалось бессмысленным. Сытый голодному не товарищ. Правители Вольны понимали, что им-то от Синрин не нужно ничего, и вели себя с тошнотворным высокомерием.
Может быть, стоило пойти к ним на поклон, умолять — на любых условиях — о возможности заселения третьего, так и не освоенного вольнинцами, континента… Однако это предложение, высказанное Фархадом почти в шутку, встретило бурный протест. «Зимнее мужество» Синрин не позволяло склонить голову и унизиться перед теми, чьи прародители некогда предали своих товарищей-колонистов.
— Этого мы не сделаем никогда, — глядя Фархаду в глаза, сказал Мани-рану.
Серо-зеленые глаза были холодны, как лед, и доктор Наби знал, что это не ответ аристократа, который ест трижды в сутки, согрет, доволен жизнью, — это ответ всего народа Синрин. Смерть лучше бесчестья. Только так, и никак иначе.
Наби пригласили в комиссию, чтобы он разработал грамотные, психологически эффективные меры пропаганды, но пока что все его достижения состояли в двух концепциях энергосбережения. Двухпроцентная экономия в масштабах планеты стала гигантским достижением, и Фархад получил личную благодарность Верховного жреца, но оба знали, что экономия — лишь паллиативное средство.
Когда-то Фархад хотел спрятать мир в ладонях, укрыть его от снега и холода. Теперь мир оказался стоящим у него на плечах, и тяжесть была непомерной.
11
— Напоите эту заполошную идиотку чем угодно, но чтоб днем, в эфире, она показала класс.
Аларья прижала ладони ко рту и уставилась в пол. Долговязого стройного военного она знала в лицо. Именно он передавал Глору особо важные материалы, которые получал по своим каналам. У женщины не было номера его коммуникатора, но он откуда-то сам узнал об убийстве и появился на месте раньше, чем милиция. С ним явился десяток людей в серых мундирах или зелено-коричневых полевых костюмах. На погонах у всех красовались глаз и молния. Спецподразделение… Аларья не могла вспомнить, какое именно.
Когда они явились, женщина сидела на кухне, куря одну сигарету за другой. Долговязый военный вошел без стука, взял Аларью за подбородок, развернул ее лицо к себе и сказал спутникам пару фраз. Потом прошел в комнату. Оттуда послышались резкие возгласы и отборная брань. Ругались спутники долговязого, сам он говорил очень тихо. На его беду, у Аларьи был очень хороший слух, а стены в квартире не отличались излишней толщиной.
Военный вернулся на кухню. Заплаканная женщина вспомнила, как его зовут: Анджей. Анджей Кантор. Какой-то генерал, точное звание она вспомнить не могла. Лицом к лицу с Аларьей он вел себя на порядок вежливее. В голосе звучала искренняя печаль вперемешку с заботой. Если бы Аларья не слышала, что он произнес в комнате, она поверила бы.
— Где документы, Аларья?
— В сейфе…
— Очень хорошо, нам повезло, что они на месте. Простите, что тревожу вас в этот горестный момент, но у меня есть к вам очень важная просьба. Вы должны рассказать обо всем перед камерами. И о собранных материалах, и об убийстве тоже.
— Что рассказать? — вздрогнула Аларья.
— Расскажите, что знаете. О том, с какими документами Глор собирался выступить сегодня вечером. О том, что его убили, чтобы он не смог этого сделать. Вы же понимаете, что уцелели лишь чудом?
Аларья молча кивнула.
— Жизнь предоставила вам шанс продолжить дело своего… друга. Он очень любил вас, Аларья. Вы не можете предать его дело, вы обязаны выступить сегодня. Только уже по центральному каналу. Четырехчасовой эфир. Глор о таком, наверное, и не мечтал, но… Больше не будет политических убийств. Больше не будет коррупции в правительстве. Я вам это обещаю. Клянусь вам. Но вы должны выступить с разъяснениями по документам. Это дело государственной важности, за которое отдал жизнь ваш друг.
«Политических убийств… четырехчасовой эфир… коррупции в правительстве… клянусь», — каждое слово словно гвоздями вбивали в мозг Аларьи. Даже сквозь шок и боль потери она узнавала мастерски поставленные интонации. Вот только с репликами за стенкой блестящий специалист, должно быть, из контрразведки, категорически прокололся. Позволил себе лишнее. Да и то, что было сказано в самом начале прямо в лицо…
«Не гримируйте ее, так правдоподобнее»? Нет, как-то иначе. «Не надо ее сильно гримировать, так эффектнее…»? Нет. Другое слово в конце.
«Достовернее». Он сказал именно это слово.
Словно здесь репетируют любительский спектакль. И нет никому дела до человека, чей еще теплый труп лежит на полу собственной квартиры, валяется сломанной игрушкой, изуродованной куклой. Ни слова о том, что виновный в убийстве понесет наказание, ни слова о справедливом воздаянии, расследовании, поиске убийцы.
Генерала Кантора волнуют только документы. Они на месте, генерал может расслабиться и отправляться вершить дела государственной важности. Аларья сыграет в его игру, выступит на центральном канале. Судя по всему, долговязый генерал въедет в телецентр на бронированной машине или танке с антигравным приводом, на танке, с тихим шелестом скользящем по брусчатке в центре города…
— Вы нашли оружие? — спросил у кого-то в коридоре генерал из контрразведки.
— Нет, но нашли гильзу от пистолетного патрона. Кажется, стреляли из «Чезета». Антикварная штучка… откуда бы она взялась?
— Действительно, странно, — пожал плечами генерал. — Вещь музей…
— Не трудитесь, — тусклым голосом прервала его Аларья. — Это его пистолет… Глора. Семейная реликвия, со времен колонизации. Он специально заказывал мастеру патроны и запчасти. Мы иногда стреляли за городом, вот почему я все это знаю…
— Где же теперь эта реликвия, панна Новак?
— Понятия не имею. В комнате, на лестнице, в пруду под окнами… какая разница?
— Мы обязаны произвести расследование. Хотя и так все ясно. Он любил разбирать пистолет, сидя за столом, так?
— Да, — Аларья взяла со стола кружку и машинально провела пальцем по ее краю. Глазурь на вручную расписанной чашке потрескалась многие годы назад. Глор и Аларья любили пить кофе из таких вот огромных старых кружек, ведь в них вмещалось не меньше полулитра. Пусть кофе был синтетическим, обоих он вполне устраивал. Голубая каемка на осиротевшей отныне чашке поблескивала так жалобно, что женщина с трудом сдержала слезы.