Ценой потери
Шрифт:
— Это тоже входит в понятие о христианском браке?
Он вдруг почувствовал страшную усталость: вся жизнь прошла в разгаре таких вот сцен, слушать такие голоса ему на роду было написано, и если сейчас не остеречься, они будут звучать у него в ушах и на смертном одре. Он повернулся к ним обоим спиной и вышел, не обращая внимания на почти истошный вопль Рикэра:
— Это мое право! Я требую…
Сидя в кабине рядом с Део Грациасом, он успокоился. Он сказал:
— Ты больше не ходил в леса и меня туда никогда не возьмешь, я знаю… Но как бы мне хотелось… А где оно, Пенделэ? Далеко?
Део Грациас сидел, опустив голову, и молчал.
— Ну, ладно.
Около собора Куэрри остановил грузовик и вышел. Надо все-таки предупредить ее. Соборные двери были растворены настежь для вентиляции, и от безобразных витражей, пропускавших красный и синий свет, солнце казалось здесь еще пронзительнее, чем снаружи. Башмаки священника, который шел к ризнице, со скрипом ступали по кафельным плитам, старуха африканка позвякивала четками. Этот храм не годился для медитаций, в нем было жарко и неспокойно, как на людном рынке; в притворе гипсовые торгаши навязывали прихожанам кто младенца, кто кровоточащее сердце. Мари Рикэр сидела под статуей святой Терезы Лизьесской. Трудно было сделать более неудачный выбор. Кроме молодости, их ничто не роднило.
Он спросил ее:
— Все еще молитесь?
— Да нет. Я не слышала, как вы подошли.
— Ваш муж в гостинице.
— А-а, — вяло протянула она, глядя на святую, не оправдавшую ее надежд.
— Вы оставили свой дневник у себя в номере, и он прочел его. Зачем вы написали: «Провела ночь с К.»?
— Но ведь это правда. Кроме того, я специально поставила восклицательный знак, чтобы было понятно.
— Что понятно?
— Что это в шутку. Монахини не сердились, если с восклицательным знаком. Например: «Мать настоятельница рвет и мечет!» Они называли его «преувеличительный знак».
— Вряд ли ваш муж знает монастырский код.
— Так он серьезно думает?.. — спросила она и фыркнула.
— Я пытался разубедить его.
— Ах, как обидно, если он все равно в этом уверен. Мы бы и на самом деле могли… Куда же вы теперь поедете?
— Домой.
— Если б вы захотели, я бы уехала с вами. Но вы не захотите, я знаю.
Он посмотрел на гипсовое лицо с жеманной ханжеской улыбкой.
— А она что скажет?
— Я с ней не обо всем советуюсь. Только in extremis [53] .Хотя сейчас такой extremis, дальше некуда, правда? Учитывая и то, и се, и многое другое. Как по-вашему, сказать ему про беременность?
53
В крайнем случае(лат.)
— Лучше сказать, пока он сам не дознался.
— А я-то просила у нее счастья, — презрительно проговорила она. — Тоже, надеялась! А вы верите в силу молитвы?
— Нет.
— И никогда не верили?
— Раньше как будто верил. Тогда же, когда верил и в великанов.
Он оглядел собор — алтарь, раку, бронзовые паникадила и европейских святых, бесцветных, как альбиносы, на этом темном континенте. Он уловил в себе смутную тоску о прошлом, но это, вероятно, удел всех пожилых людей — тосковать о прошлом, даже о мучительном прошлом, потому что муки эти нерасторжимо связаны с молодостью. Если есть такое место Пенделэ, подумал он, я не стану искать оттуда пути назад.
— Вы, вероятно, считаете, что я тут только даром время потеряла на молитвы?
— Все-таки лучше, чем валяться в постели и думать свою невеселую думу.
— Значит, вы совсем не верите в силу молитвы? И в Бога тоже?
— Нет. — Он мягко добавил: — Может быть, я и не прав.
— А Рикэр верит, — сказала она, называя его по фамилии, точно он уже не был ее мужем. — И почему это среди верующих совсем не те люди, какие нужны?
— Как же так? А монахини?
— Ну-у, они профессионалки. Во все верят. Даже в то, что ангелы перенесли богородицу из Назарета в Лоретское святилище. Они требуют от нас веры и в то, и в это, и в пятое, и в десятое, а мы верим все меньше и меньше.
Может быть, это говорилось только для того, чтобы оттянуть возвращение в гостиницу. Она сказала:
— Мне однажды здорово влетело за то, что я нарисовала Лоретское святилище в воздухе, с крыльями, как у реактивного самолета. А вы сильно верили… когда у вас еще была вера?
— Да. Как тот мальчик в сказке, я вооружался разной аргументацией и мог уверовать почти во все. При соответствующей настройке мыслей у тебя что угодно получится. И женишься и призвание найдешь. А когда годы пройдут и твоя женитьба или твое призвание окажутся пустым номером, лучше выходи из игры. Так и с верой. Люди цепляются за свою семейную жизнь, чтобы не остаться в одиночестве на старости лет, а за свое призвание — из страха перед нищетой. В том и в другом случае мотивировка неправильная. И так же неправильно цепляться за церковь только потому, что ее шаманство облегчает нам уход из этого мира.
— А приходить в этот мир разве шаманство не помогает? — спросила Мари Рикэр. — Если у меня внутри ребенок, ведь его придется крестить? Вряд ли я буду спокойно себя чувствовать с некрещеным. Как по-вашему, это нечестно с моей стороны? Если бы только у него был другой отец!
— Почему же нечестно? И рано еще вам думать, что брак у вас неудачный.
— Конечно неудачный.
— Я имею в виду не Рикэра, а… — Он проговорил резко: — И прошу вас, хоть вы-то не берите меня за образец для подражания!
Глава третья
1
Шампанское, которое Куэрри достал в Люке, было сладковатое, но ничего лучше он не нашел, а после трехдневного путешествия на грузовике и небольшой поломки машины у первого парома качество его и вовсе не повысилось. Монахини выставили от себя консервированный гороховый суп, четыре тощие жареные курицы и сомнительного вида омлет с желе из гуавы, омлет «сел» на полдороге между их домом и домом миссионеров. Но в тот день, когда с церемонией водружения конька было наконец-то покончено, наводить критику никому не захотелось. Перед амбулаторией натянули тент, а под ним на длинных досках, положенных на козлы, миссионеры и монахини поставили угощение для прокаженных, которые работали на строительстве больницы, и для членов их семей — официальных и неофициальных: мужчинам — пиво, женщинам и детям — фруктовую воду с булочками. Подготовка к пиршеству в доме монахинь велась в строжайшей тайне, но, по слухам, там должны были подать кофе, заваренный крепче обычного, и несколько коробок печенья птифур, хранившегося про запас с Рождества и, по всей вероятности, успевшего заплесневеть за это время.