Центумвир
Шрифт:
Заставляет ощериться. В довольстве.
На столе были только капли его крови. Между моей кожей и деревом. С возможностью отстраниться. А следы жгли, пропитывались и вливались уже в мою кровь, уводя в такие ебнутые дали…
– Нет, я рук не уберу чисто из-за принципа… – клокочущий удовольствием шепот мне на ухо.
Лукавит. Он отстранится в ту же секунду, когда поймет, что у меня внутри нет отклика на этот призыв…
Но отклик есть и от этого чувство падения в бездну.
Это непередаваемое чувство, когда ты сознательно выбрал ад.
Его сорванный вдох, когда его торжество на мгновение сковало ему дыхание и он действительно охуел, когда сквозь
Приговором вжатие в столешницу до стертого дыхания. Мое имя еще никогда и никем не произносилось так вкусно:
– Моя…
Мое имя в его дыхании переродилось в новое. И он знал, что за тварь впускает в свой загон. В свой закон. А они были у него, и загоны и законы. И он знает, кого впускает. Знает, что я сожру всех, кто был в его приоритетах. Уже слизываю их со смехом, потому что он не ответил на входящий вызов, когда я языком коснулась его крови на столешнице. Коснулась с торжеством. Отчаянным. Металл на языке. Его металл, и меньшим кормиться я теперь не буду. Он знал это, когда сдвигал ткань моего платья. И готов был опоить до пьяна. Потому что на меньшее тоже не согласен.
Кровь из его прошитой ладони на коже его руки, по его пальцам, теряясь в моих волосах, когда он вдавливает меня сильнее в свой стол. Когда щелчок пряжки ремня и шелест его одежды, когда прислоняется и грубо берет. Жестко. Рывком. Пьянея, когда меня разрывает под ним, разносит в щепки от пламени по сосудам, от того, как сжигается разум, как нарастает истома. Берет еще жестче. Ударом, сдвигающим его стол. Боль. И опьянение от этой боли. С губ стоном. Криком. Его именем.
А он сжимает жестче. И второй удар осторожнее. Еще осторожнее руками под грудь, приподнимая меня, чтобы мог впиться зубами в шею и поцеловать свой укус, когда у меня снова стоном его имя с губ, и в теле только оно звучит в пламени, сжирающим нутро. Стоном новые сонмы, печатями внутри. Нерушимыми. И его новый удар, чтобы высечь с искрами это имя на нутре, воющем от боли. И наслаждения. Повернула голову, улыбаясь в его губы, касаясь их языком, а на нем фантомный привкус его крови. Моей. Навеки, сука. Ты навеки мой отныне. Смех с моих губ срывом, потому что крыло от его ударов жестче, вбивающих в стол, вбивающих в него самого. Срывами в его бездну, когда губы жадно в губы, когда поцелуи до стука зубов, с отзвуком металла, уходящего внутрь, задающего мотив, который отныне по аккордам известен только двоим. Ноты писаны болью и наслаждением. И он одурманен этим сильнее, он ближе к грани, он алчен сильнее и вбирает быстрее то, что пело в крови у обоих с самых первых секунд. Поэтому его хриплое мне в губы:
– В тебя?..
И мое потрясение. Отчаянно помотала головой, охуев, когда вышел и кончил в руку. Охуев, что без защиты. Охуев от себя, что настолько в нулевой зоне контроля. Я была на пороге самого мощного оргазма в своей жизни и с ума сходила от ужаса, что едва не позволила ему случиться.
Яр кончал фантастически красиво, но он наблюдал, потому и оборвался. Исказился ровно так же, как и я, когда поняла, что секс без защиты. Осознала, что просто охуеть насколько дура. И с него схлынуло ровно в тот же момент, когда он увидел как перекашивается мое лицо.
– Что? – хрипло, сжимая мой подбородок и глядя в мои стеклянные глаза с напряжением. – Алена, девочка, что?
Смотрела на него и не могла поверить. Секс в Лондоне – вопрос о таблетках, следом
– Алена… что? – глаза темнеют, хват на подбородке до боли.
– Без защиты? – сипло выдавила я.
Совершенно по звериному ведет головой и тут же прикрывает глаза, но в них вспыхнула ярость. Я успела заметить ее всполохи, которые обожгли до состояния, когда замереть хочется и забываешь о стрессе любой силы. Мгновение и отстраняется, лицо непроницаемо.
– Прости. Увлекся. – Сквозь зубы.
Салфетки. Сперма с его пальцев в них. Стирая кровь с щеки, наблюдала за этим с сжатой челюстью. Думаю, видел, хотя не поднимал взгляда. Так же не глядя безошибочно бросок салфеток в урну у стола и ровный шаг к двери, со спокойным через плечо:
– Пойдем.
Исподлобья смотрела в его спину. Он не виноват. Только я виновата. Мое тело – мой контроль, золотое правило, тупица! Мне с последствиями жить, а не тому, кто на пять минут зайдет! Дура, блядь! Дура!
Мрачно глядя в пол, твердо сжав губы, вслед за ним. В принципе, до овуляции больше недели, и не в меня же, процент низкий и… или лучше перестраховаться?.. Ага, а потом мучаться с последствиями пару месяцев. А если не перестраховаться, то мучаться всю жизнь, что ли?.. Хотя, мне двадцать семь, я уже типа старородящая (всегда ору с этого убойного слова), в моем возрасте процент, что залетишь с первого раза еще ниже, да еще и с учетом того, что овуляция не скоро, а он не в меня… Блять, что делать-то?..
Коридор, вестибюль, крыльцо и удар прохладного трезвящего воздуха в кровь. Пересекали стоянку в полном молчании до черного внедорожника мигнувшего фарами, когда снял с блокировку.
Ночной город за окном, у него никотин, у меня желание заржать и затеять такой пасьянс, чтобы все охуели… Беда в том, что расклады давно придуманы, а составить новый, это нужно иметь особый склад ума, которого у меня нет… Пока нет. Но вот я скоро повзрослею и вы все пожалеете. Или что там говорят имбицилы, которых я явно возглавляю и являюсь для них прямо образцом для подражания?..
– Почему такая реакция на прерванный половой?
Этого его вопроса следовало ожидать. Следовало ожидать этого логичного вопроса, и он должен был прозвучать с легким интересом, а не с таким черным льдом раздражения, что к нему сложно подобрать виски и блюз. Этот лед скользил отчетливым эхом в его интонации, когда за окнами проносился ночной город.
– Истомин, ты серьезно? – поморщившись, повернула к нему голову.
Его хлыст. Невербальный. Но от этого инстинктивно захотелось сжаться. Только невесело усмехнулась, глядя на него. Приподнимая подбородок.
Он протянул руку на заднее сиденье. Бутылка черного рома. Не отрывая взгляда от дороги вскрывает и делает несколько глотков. Взгляд черный, что та терпкая карамель в объятиях дерущего алкоголя, бьющегося о стеклянные грани бутылки, когда она была зло выброшена в окно, а длинные пальцы уже подносили серебристый фильтр яда и никотина к губам. Щелчок зажигалки. Пламя, целующее конец сигареты. Его глубочайший затяг и выдох дыма сквозь полуулыбающиеся губы. Голос ровен, спокоен:
– Мне снова интересна формулировка, Еремеева. Я не совсем дурак и примерно догадываюсь, но мне интересна именно твоя формулировка.