Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
— Дальше… Дальше… — прошептал поэт, не выдержав. — Что было дальше?
— Грудная клетка вскрыта. Он лежал на кафельном полу. — Губы ее искривились в подобие профессиональной улыбки. — Ну совершено как в анатомичке, никакой разницы. Все-таки я его осмотрела. Грудная клетка вскрыта, но вскрыта по старому шву… Его вскрывали как минимум два раза… Там был еще какой-то белый порошок… Просыпали на пол, смыли, но не весь…
— Какой порошок?
— Я не знаю! — глаза Тамары Васильевны опять закрылись, и она болезненно сильно задышала. — Не знаю!
— Давайте по порядку, — спокойно сказал Олесь. — Вы пошли в душ. Вы разделись, потом увидели труп. Вы вернулись в каюту сразу?
— Да.
— На теле покойника были татуировки?
— Да.
— Надписи?
— Да.
— Там было написано что-то про квадратное озеро?
— Бойтесь черных квадратных озер…
За спиной Олеся капитан-директор спросил шепотом:
— Но если она патологоанатом, то чего же она так испугалась?
— Она всегда боялась. Всю жизнь… — прошептала Виолетта. — Я думаю, здесь результат неожиданности, шок.
— Все равно не понимаю.
— Ну, если вы у себя дома в постели вдруг наткнетесь на морской холодный якорь, как вы себя почувствуете?
— Хреново, конечно!
— А когда якорь болтается на боку судна, это ведь нормально?
— Понял… Понял… Тише!
— Вы вернулись в каюту. Вы выпили коньяка, — продолжал поэт. — А потом пошли обратно в душ?
— Да.
— Труп был все еще там?
— Да.
— Вы осмотрели его еще раз, вы кому-нибудь успели сообщить о происшедшем?
— Нет.
— Вас ударили сзади по голове?
— Нет. Скорее это был платок с хлороформом…
— Почему вы решили?
— Язык распух, как бывает от хлороформа. — Глаза опять чуть приоткрылись, блеснули щелочками. — Но хлороформ с какой-то добавкой… Мне кажется, какой-то допинг.
— Скоты! — сказала Виолетта. — Но по крайней мере понятно, откуда взялся инфаркт.
— Мне, например, ничего не понятно! — сказал капитан-директор. — Может быть, объясните?
— Допинг и успокоительное на одной салфетке. Очень просто убить человека.
— Ничего не понимаю! — сказал директор и, вдруг повысив голос, крикнул: — Валентина!
Но Валентины рядом не оказалось, за время допроса в полутьме подружка капитана успела ускользнуть.
10
Корабельный врач, тощий старикан лет семидесяти пяти, одетый в хорошо пошитый темный костюм, на который халат был только накинут (халат даже не был застегнут в отличие от верхней пуговицы на идеально чистой рубашке, хотя был столь же гладким, как и узкий, с блестками галстук), потребовал, чтобы пространство вокруг больной было освобождено. Осталась помочь только Виолетта. Маруся скривила смешную рожу и, покидая каюту, прихватила верхнюю одежду. Она почти насильно надела на Олеся плащ, и поскольку поэт сопротивлялся, он хотел дежурить под дверью, боялся что-то упустить, потратила десять минут на уговоры. Маруся снова желала на верхнюю палубу, она аргументировала свое желание тем, что да, конечно, уже видела и море, и небо, и самолет, и белый инверсионный след, и это солнце, но еще не видела, а очень хочет увидеть ночные морские пространства. Предполагалось, что сие совершенно иные пространства.
— Маньячка! — подытожил Олесь, в который уже раз выбираясь по лестнице наверх. — Ты, если во что-то вцепишься, то обязательно зубами. И челюсть вилкой не разомкнешь.
Но Маруся не обиделась, хотя и следовало, она только ухватила поэта под руку. После многочисленных подъемов по крутым лестницам у нее сильно заболели ноги. Не признаваться же в этом, когда хочешь увидеть ночное Белое море.
— Ты доктора видел? — выбираясь на палубу и затягивая на горле свой тяжелый шарф, спрашивала она. — Думаешь, может быть врач на морском судне такой старикан?
— Не знаю… — Олесь не слышал ее, ночь прозрачная и огромная, до горизонта набитое звездами небо, чернота и контраст серебряных искусственных линий заняли моментально все его внимание и воображение. Он вообще не хотел никаких слов. — Не знаю…
— Мне всегда казалось, что на флоте должны служить молодые люди. А также люди средних лет. А он старый, его обязана была зарезать медкомиссия.
— Как того кабанчика?
— Смотри, — Маруся присела на корточки возле поручней. — Смыли пятнышко. Совсем его не видно, или это в темноте?
— В темноте… Знаешь, о чем я сейчас подумал, что себе представил?
— Знаю. Ты представил себе, что сейчас тридцать пятый год, что мы оба зеки, и плывем мы под конвоем на большой ржавой барже к острову смерти, где нас будут убивать и мучить. Правильно?
— Умная!
— А действительно, ведь страшно, ведь из такой картинки не убежишь, как тот кабанчик от поварского ножа. Не прыгнешь за борт, не доплывешь до берега. Холодно. Выходит, либо смерть сейчас, сию секунду, либо можно еще пару недель ее подождать.
Они оба замолчали. Море походило на ночную пустыню — черный песок, медленно перекатывающийся из бархана в бархан. Песок отражал серебряный лунный свет. Луна, резанная серпом, маленькая, казалось, не шевелилась в окружении звезд, казалось, она обжигает холодом лицо. Тогда как руки на легком ветру моментально коченели, и пепел с вдруг прикуренной сигареты падал на железную палубу.
— Мы не знаем такой силы чувства! — сказал Олесь. — Мы готовы на все что угодно, только бы появились эмоции, и все это полная ерунда по сравнению с теми годами… Ведь понимаешь, — он, не отрываясь, смотрел в черную звездную пустоту, и пустота была как лед. — Мы придумываем любви, ужасы, жадность, мы кричим, переживаем, молимся, и все в миллионную часть чувства, все мелочь, сор, сырые спичечные головки в сравнении с тем костром…
— Ты что, готов обменяться с тем зеком? Если б было, конечно, можно!
— Конечно. За всю жизнь не подняться на вершину одной минуты. Мы не умеем испытать ни отчаянья, ни страха, ни боли, ни безысходности. Нам просто негде все это опробовать… — Он перестал смотреть в черноту и обратил лицо к Марусе. — Ты перепробовала тысячу мужчин…
— Девятьсот сорок восемь, ты сорок девятый, — отозвалась она, но он не услышал и продолжал:
— И вся эта патология не может сравниться даже с одной минутой фантазий какого-нибудь малограмотного зека, посаженного в карцер… А я стихи пишу! Я пытаюсь высосать из своей жизни максимум. Получается, что все ложь, все выдумано… Все мелкое и незначимое, каждое стихотворение — подделка, а все они вместе — цепь подделок.