Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
Гудела лампочка в толстом матовом плафоне, было очень душно, человек за дверью громко дышал, но не говорил ни слова. Было слышно, как его ноги переступают нетерпеливо на месте. Олесь отодвинул стеклянную перегородку и уже протянул руку, чтобы повернуть кран, когда сообразил, что хорошо бы все-таки теперь вымыться с мылом. Он повернулся взять его со скамеечки в раздевалке и только теперь увидел труп.
За дверью сдержанно кашлянули, после чего три раза, вероятно, костяшками пальцев постучали. Труп лежал сбоку под самой стенкой и, естественно, когда перегородка была задвинута, увидеть его было нельзя. Он был накрыт большим куском целлофана. Из-под целлофана торчали лишь розовые пятки. На целлофане конденсировались большие капли, они отражали лампу.
В дверь снова поскреблись. Преодолевая вдруг навалившуюся усталость и отвращение, Олесь сделал шаг и, опустившись на корточки, приподнял край целлофана.
Кафельный пол под его босыми ногами казался горячим, он был, мокрым и скользким. И глубоко под полом явственно вибрировали, гудели могучие двигатели теплохода.
— Открой! — очень тихо прошептали по ту сторону двери. — Открой дверь… — Рефлекторно поэт отрицательно помотал головой. — Лучше для тебя, открой сейчас.
На полу перед ним лежала мертвая женщина. Это была очень молодая женщина. Лицо показалось знакомым, но вспомнить, сыдентифицировать сразу не получилось. Лежала она на боку, вероятно, умерев в последнем приступе боли, она левой рукой вцепилась в правую стопу. Приблизив лицо к лицу трупа, Олесь убедился, что губы чуть приоткрыты, дыхания нет, а длинные черные ресницы не дрожат.
«Но если она пошла мыться, разделась… Предположим, потом на нее напали, убили и накрыли… Предположим, целлофан убийца принес с собой. Тогда где же одежда, неужели убийца унес одежду? — Осторожно Олесь кончиками пальцев потрогал тело. Тело было теплым и влажным. — Вероятно, это произошло только что, когда мы втроем стояли в коридоре, в душ никто не входил. Убийство могло произойти за те две минуты, что я заходил в каюту, чтобы взять мыло и полотенце. Уж никак не более двух минут. Значит, за две минуты она успела раздеться, включить воду и умереть! Не слишком ли быстро?»
— Открой, ты! — опять послышалось из-за двери, голос был какой-то неприятный, утробный. — По-хорошему просят…
Осторожно Олесь накрыл труп целлофаном, распрямился, стоя над ним. Следовало теперь одеться, но он замер, неподвижный, в каком-то приступе отупелой тоски.
«Еще один труп, — повторил он себе. — Еще один. Но этот труп никто уже не взрезал… Это уже никак не может оказаться молодой человек из Афганистана… — На ногах у мертвой девушки был красивый педикюр, из-под целлофана торчали аккуратные красивые пальчики. — Что же на этом корабле происходит? При чем тут я? При чем тут я?»
Он не смог двинуться с места, когда под нажимом, вероятно, очень сильной руки Дверь распахнулась. Со звоном ударился о кафель отлетевший замочек.
— Конец! — прошептал Олесь, даже не делая попытки сопротивляться. — Но при чем тут я?
Его ударили по голове, и он ничего не видел. Только чувствовал, что лежит на лопатках и что на горле смыкаются чьи-то руки. Перед глазами расплывались большие черные круги, как от камня в ночной воде, медленные, красивые. Он ощутил запах одеколона, потом боль в шейных позвонках, кафель скользил под лопатками, сознание уплывало внутрь черного круга. Последнее, что поэт услышал, был истерический женский вопль.
12
Ни сна, ни какого-то кошмара не случилось. Сознание уплыло и, казалось, тут же вернулось. Он лежал на спине, накрытый одеялом. Сильно болела шея. Он подумал: «ЖИВ!», — и мысль оказалась сладкой. Можно было это слово, как конфету, обсосать, не открывая глаз.
— На меня напали! — сказал он на пробу, все так же не открывая глаз. — Меня чуть не убили.
— Ну ты же хотел чего-нибудь по-настоящему опасного. — Голос Маруси прозвучал совсем рядом, почти в самое ухо. Голос этот был насмешливый, издевательский.
— Не смешно! — сказал Олесь и открыл глаза. Маруся действительно сидела рядом, она склонялась к нему, она ехидно строила глазки и улыбалась.
— Смешно! — строгим голосом сказала она. — Именно, что смешно и никак не больше! Ты думаешь, кто тебя удушил?
— Марусенька… — Олесь попробовал нащупать ее руку, он хотел хотя бы жалости. — Я не знаю, кто это был. Я зашел в душевую, разделся, снял трусы… Потом я увидел труп!
— Значит, труп! — Глаза Маруси неприятно полыхнули.
— Женский, молодой, красивый. Пальчики… Педикюр… Реснички… Меня по башке сзади стукнули…
Ощутив неудобство, Олесь с трудом повернул голову. Шея все-таки сильно болела. Он увидел, что лежит не в санитарном отсеке и даже не в своей каюте. Кругом набросаны дорогие вещи, висит большой фотоаппарат в коричневом футляре, женские чулки валяются, на столе раздавленное пирожное, рядом хрустальная рюмка с коньяком и открытая губная помада.
— Где мы? — спросил Олесь, пытаясь сесть.
— Это был мой труп! — плачущим голосом сказала девушка, сидящая напротив, на нижней полке. — Нет, честное слово… — Она судорожным движением запахивала пестрый халатик на груди.
— Извините. Честное слово, мне неловко! — Это была одна из девочек кавказца, кажется, Вика. — Простите меня, пожалуйста, а?
— Твой?
— Нет, право, честное слово, мой!
— Это был ее труп! — подтвердил кавказец, он стоял, прислоняясь спиной к двери. — Можно не сомневаться! Если бы это была другая женщина, я бы тебя не стал за горло душить!
Наконец нащупав лежащую на подстилке твердую ладонь Маруси, поэт сдавил ее и сразу сел на своем месте, спустил ноги на пол. Маруся поморщилась и ответила таким же сильным пожатием.
— Значит, ты не была мертвой? — обращаясь к девушке в пестром халатике, спросил Олесь, он чувствовал неловкость.
— Не была! — всхлипнула та.
— Совсем дурак ты! — сказал кавказец, и в его голосе легко можно было опознать неприятный голос, раздававшийся из-за закрытой двери душевой. — Совсем ничего не понимаешь, да?
— Трахались люди! — сказала Маруся. — Илико вышел на одну минуточку, он забыл в каюте одну необходимую вещь, а дверь оставил открытой. Ну задержался немножко, хотел сделать сюрприз даме…