Чакра Фролова
Шрифт:
– И вот что я никак не пойму, – сказал он после паузы. – Зачем все это дело затемно проводить? Можно было бы и днем… И свет не нужен был бы…
Воронцов, казалось, слегка замялся.
– Ну а как же эффект неожиданности?
– Да я боюсь, немцы о наступлении осведомлены.
– Это откуда у них такие сведения? – нахмурился Воронцов.
– Ну кажется мне так, – уклончиво ответил Фролов, испугавшись, что если расскажет о встрече с Михасем, то получится, что он деду военные сведения передал.
– Креститься надо, когда кажется. А вообще, Александр Георгиевич, твое дело – маленькое. Хоть и большое. В смысле важное. Есть приказ наступать затемно. А на фронте важнее приказа только что?
– Что? – удивился Фролов.
– Баба с сиськами, – ответил Воронцов и заржал. Но тут же серьезно добавил: —Шучу.
Ночь перед боем – состояние особое. Заснуть Фролов так и не смог. Внутри как будто что-то плескалось и не давало сердцу утомиться. Но, видимо, для бойцов грядущая атака была не более чем очередным боем. Недосып был таким жестоким, что почти все, за исключением стоявших, а точнее, сидевших на посту, спали без задних ног. Кто-то курил, но, докурив, тоже укладывался спать. Один из бойцов, возраста примерно Фролова, только почему-то абсолютно седой, спросил у Фролова, нельзя ли «разжиться табачком». Фролов угостил солдата папиросой. Тот благодарственно кивнул, но сразу не ушел – явно был настроен на «поболтать».
– Не спится? – спросил он с едва уловимым деревенским выговором.
Фролов кивнул. Солдат закурил, зажав папиросу большим и указательным пальцем и прикрывая огонек ладонью, как куполом.
– Это по первопутке всегда так. Потом привыкаешь. Вообще ко всему привыкаешь. К жизни привыкаешь, к смерти. Вот к боли собственной разве что не привыкнуть. Она, зараза, каждый раз, как будто впервые.
– Давно воюешь?
– Да уж три года как. Всякого повидал. В госпитале два раза валялся. Бог, значит, хранил.
– В Бога веришь?
Солдат смутился и кашлянул.
– Да нет… Это я так… Тут ведь дело такое. Опыт на войне важнее всего. А вот против судьбы все равно не попрешь. Вот был у нас такой Лешка Бочкарев… Ты сам-то откуда будешь?
– Из Москвы.
– Ну, вот! – обрадовался солдат. – Лешка Бочкарев тоже ведь из Москвы. Слыхал, может?
Фролов покачал головой и улыбнулся. Провинциалу всегда кажется, что раз из одного города, так, может, и знакомы.
– О чем это я? А-а… про судьбу. Так вот, Лешка сапером был. Под смертью ходил сколько раз. А погиб глупо. Угорел в бане. И не героически, и никак. Печку толком не протопили. А он выпимши был слегка, вот и задремал. Или в обморок упал поначалу. Черт его знает. Судьба, значит. А я еще гляжу на него в тот день, никак понять не могу. Наступления не предвидится, сидим в тылу глубоком, немец черт-те где – даже самолеты не летают.
– Это ты к чему? – смутился Фролов.
– К тому, что, когда с мое послужишь, чувства какие-то потусторонние появляются. Иной раз взглянешь на какого-нибудь бойца и видишь – э-э, братец, а тебя ведь сегодня убьют. Понимаешь?
– Как это? – заинтересовался Фролов.
– Да вот и не объяснишь. В лице что-то такое странное появляется. То ли смиренное, то ли пустое. И на Лешку я тогда смотрел и сердцем чуял – беда будет. А объяснить не могу. Потому что откуда беде-то быть? Раз ни наступления, ни боев. А он вечером попариться пошел. Вот и думай.
– А на меня посмотри, а? – вдруг попросил Фролов и слегка приподнялся, пытаясь попасть лицом в лунный свет.
– Э-э, – отмахнулся солдат. – Зря это ты. Ни к чему. Да и темно.
– А я тебе подсвечу.
– Да я ж говорю, что не всегда это, – продолжал отнекиваться солдат. – Да и потом, надо ж человека хотя б чуть-чуть знать. А я тебя в первый раз вижу.
– А ты все равно посмотри. Ну что тебе стоит?
Фролов зажег спичку и поднес к собственному лицу. Пляшущее пламя исказило черты, и солдат поморщился.
– Фу-ты ну-ты! Да в таком виде про любого можно сказать, что он – покойник.
– Значит, ничего не видишь?
– Честно? – неуверенно сказал солдат, вглядываясь во фроловское лицо.
– Честно.
– А хрен тебя разберет… Вроде все нормально, а что-то в тебе не то… Тебе решать.
– Не понял, – смутился Фролов, бросая догоревшую спичку.
– Как хошь, так и понимай, – нахмурился солдат. – Я ж не цыганка.
– То есть захочу – погибну, не захочу – не погибну? Так, что ли?
– Да ну тебя, – отмахнулся солдат. – Спать пора.
Он сделал последнюю затяжку и затоптал окурок.
– Бывай.
И ушел в темноту.
Фролов некоторое время задумчиво смотрел ему вслед. А потом лег и закурил. В наступившей тишине он вдруг различил звук пилы. Далекий и в то же время яственный.
«Что это вдруг пилить вздумали? Воронцов, наверное, решил себе землянку устроить покомфортнее». Мысли быстро перенесли его в завтрашний день. Он быстро забыл про солдата и теперь лежал, уставившись в звездное небо, и думал о том, что, кажется, впервые чувствует свою нужность. И человеческую, и творческую. Но главное, что она совпадала с его внутренними стремлениями. Словно что-то впервые по-настоящему совпало. Работать на немецкую пропаганду или снимать «Артек» претило Фролову. Но здесь придется поверить Воронцову – этот фильм не просто пропаганда, это вклад его, Фролова, в победу над фашистами. Это в мирное время перо к штыку приравнивать изрядно надоело, а в военное, как не приложить? Разве Эренбург с его «Убей немца!» или поэт Симонов с его знаменитым «Столько раз его и убей» не приравняли? Конечно, приравняли. Пришла очередь и Фролова. А когда окончится война, глядишь, и Фролов получит то, о чем мечтал – чуть-чуть самостоятельности, чуть-чуть творческой свободы. От этих мыслей все существо Фролова наполнилось каким-то смыслом. Смысл, словно скрытый резерв организма, боролся с разъедающими бактериями пустоты. И кажется, побеждал. Глядишь, думал Фролов, он сможет оказаться нужным и там, где-то за перевалом победы. Перевал победы… М-да… Надо предложить это название Аниному отцу. Очень подойдет к его монументальной макулатуре. Наверняка, сидя в Казахстане, он уже кропает военную эпопею… Как там назывался его роман про перевоспитавшегося интеллигента? «Вместе со всеми»… или «Со всеми вместе»… или…
Фролов незаметно для себя (а иначе и не бывает) задремал, но как будто в ту же секунду был разбужен Азаряном. Хотя на самом деле прошло часа два, не меньше.
– Встаем, встаем, встаем, – тормошил Фролова подполковник. – Выдвигаемся на позицию.
Фролов разлепил глаза и заметил, что, несмотря на глубокую ночь, все вокруг движется, шевелится, сопит и матерится. Бойцы готовились к бою. К краю Лысой опушки подъехали грузовики, готовые своими фарами усилить свет уже установленных (когда успели?) юпитеров. Операторы проверяли свои кинокамеры. Воронцов прохаживался меж бойцов и говорил что-то ободряющее. То ли искренне, то ли играл в доброго, но справедливого полководца.
Фролов пошевелил пересохшими губами и, подбодрив себя хлестким «оп!», вскочил на ноги. Заметив этот скачок, полковник Воронцов усмехнулся.
– Давай, давай, Александр Георгиевич! Не время спать. Время Родину защищать!
Фролов подумал, что в первую их встречу в Москве полковник показался ему более, что ли, трезвомыслящим. Но чем ближе был бой, тем больше Воронцов становился похожим на какой-то автомат, изрыгающий избитые лозунги.
«Я никогда не разбирался в людях, – с грустью подумал Фролов. – В Варе видел любовь, в сухом и неприветливом отчиме строгого, но справедливого отца. Осталось только узнать, что я видел в себе. И где я ошибался».