Час пробил
Шрифт:
— Мама, может, мне жениться?
Вопрос прозвучал в ушах Розалин Лоу как гром небесный. Она поднялась, поправила юбку и сказала:
— Я всегда мечтала о внуках. В конце концов, дети — лучшее, что есть на свете. Поверь.
— Верю, мама.
Дэвид взял ее за локоть и проводил до машины. По дороге Розалин заметила:
— Лиззи не вытирает пыль.
— Я прослежу за этим, мама.
От открыл дверцу машины, поцеловал Розалин еще эфемернее, чем в начале их встречи, и спросил:
— Тебе нужны деньги?
— Зачем? Все в порядке. Я приехала узнать, что с тобой. У меня никого нет в жизни. Никого, кроме тебя.
— У меня тоже.
Он
Розалин высунулась из машины и, с трудом сдерживая ярость, прошелестела:
— Учти, в нашей семье принято жениться раз и навсегда.
После обеда приглашение Жанне было передано. Вечером она пришла одетой на удивление скромно. Вела себя сдержанно, была незаметной, как мышка, и это при ее-то габаритах.
В баре Жанна пила шампанское и курила. Бездумно смотрела на расстилающуюся впереди гладь моря — бар был на верхнем этаже двенадцатиэтажной башни, — на огоньки далеких кораблей, которые везли неведомых людей в неведомые города. Через час Жанна сказала:
— Пожалуй, пойду. У стала что-то.
Лихов пригласил ее танцевать. Танцевала Жанна легко и хорошо. Когда он подвел ее к столу, она не села, обняла Наташу за плечи и таинственно прошептала:
— Пойду. Старая стала. Совсем старая. Глаза на мокром месте.
Она шла между столиками — высокая, сильная, — и большой белый платок на ее плечах, конусом опускавшийся вниз напомнил Лихову треугольную похоронку, ту, что лежала в его городской квартире, в отдельном ящике на шелковой подушкё. Подушку сделала мама. Там же последняя фотография, где отец и мама были вместе. Любительская, декабрь сорок четвертого. Отец моложе Лихова на семь лет.
— Баб и так нет! Еще одна ушла! — сокрушенно произнес пьяный голос за соседним столом.
Лихов посмотрел в сторону говорящего и увидел Диму с птичьим носом. Без тренировочного костюма, с ярким галстуком он мог в равной степени оказаться главным режиссером театра или ответственным работником плодоовощной базы, специализирующимся, скажем, исключительно на яблоках «джонатан».
Они вышли из бара часов в одиннадцать. Похолодало. Гулять не хотелось. И в угловой комнате разлилась сырость. Дно ванны наискосок пересекала омерзительная мокрица. Она взобралась вверх по мочалке из люфы. Перебирая ножками-волосками, проследовала по нераспечатанной пачке мыла, прямо по лицу улыбающейся рекламной красотки, и скрылась за сколом кафеля.
Они быстро разд елись, и легли. Сон не шел. Какое-то странное возбуждение охватило обоих, то ли от выпитого, то ли от кофе, то ли от внезапно изменившейся погоды… Наташа сложила ладони лодочкой, подложила под ухо: ее голова покоилась на плече Лихова.
— Андрюш, спишь?
— Нет.
— Думаешь?
— Думаю.
— О чем?
Он уткнулся в ее волосы, нашел губами мочку, прикусил. И прямо в ухо сообщил:
—
— Мне тоже. — Она прижалась к нему.
Гулко стучало сердце. «Это мое или ее? — никак не мог решить Лихов. — Никогда бы не поверил, что нельзя понять, чье сердце стучит».
— Барнс погибнет? — Наташа приподнялась и выключила ночник.
— Погибнет.
— И никаких шансов?
— Никаких. Ему некуда бежать, и, главное, он не уверен, что следует бежать.
— Может, он просто не верит, что ему угрожает настоящая опасность?
— Верит. Дело в том, что в глубине души, даже сам не отдавая в том отчета, Барнс чувствует страшную усталость. Нет, он не хочет умирать, но и цепляться за жизнь судорожно, до исступления у него нет причин. Будь что будет, рассуждает он. Один из самых распространенных девизов бытия. Часто оказывается вовсе не худшим. К тому же не всегда очевидно, что человек живет под таким девизом. Кажется, он преследует какие-то цели, что-то прикидывает, выкраивает, предполагает, отвергает с негодованием… Такое впечатление возникает со стороны, но лишь со стороны. На самом деле человек давным-давно утратил интерес к жизни, и если и думает, что с ним произойдет дальше, то только словами: будь что будет.
Ветер за окном усиливается с каждой минутой. Чем мощнее его порывы, тем будто темнее в комнйте. Раздается звон стекла — и кромешная тьма: ветер разбил уличный фонарь, висящий недалеко от окна. Сразу словно приблизились огни пансионата.
Наташа вскакивает:
— Сниму полотенца!
Она открывает балконную дверь. Холодный воздух врывается в комнату, окутывает кровать, пощипывает кожу. Балконная дверь закрывается, и тут же становится тихо.
Наташа ложится под одеяло, ее ноги еще хранят холод ночной непогоды.
— Спишь?
— Нет. — Он лежит на спине с открытыми глазами.
— Тогда рассказывай.
Когда Элеонора ушла, Барнс долго не отходил от окна. Ни о чем не думал. Совершенно ни о чем. Взгляд его блуждал от кроны дерева к гаражу, от гаража к маленькой лягушке, прыгавшей на посыпанной гравием дорожке, от лягушки к повороту дороги, за которым начиналась одна из магистралей Роктауиа. Он очнулся, услышав колокольный звон собора. Хотя в их местах жили преимущественно протестанты, в городе был католический собор. Как раз неподалеку от дома Барнса. Барнс плохо разбирался в церковных праздниках, но грустный, протяжный звон возвращал его к далеким временам детства, когда он по воскресеньям ходил на утренние молитвы. Он сидел под сумеречными сводами и вертел головой в надежде увидеть молодую женщину, у которой задралась юбка. Однажды мать застукала его за этим неблаговидным занятием и, больно ущипнув, прошипела в ухо: «Боюсь, ты плохо кончишь!» Барнс устало усмехнулся; похоже, слова матери начали сбываться.