Час пробил
Шрифт:
Барнс еще долго ворочался, потом поднялся, нащупал тапочки. В спальной стоял старинный секретер с инкрустациями деревом. Дворянский пикник: дамы в кринолинах, мужчины в расшитых камзолах. Оленья охота: егеря с трубами, своры псов, сиятельные стрелки. Королевский выезд: карета на высоких рессорах с лилиями на дверцах, запряженные цугом лошади с плюмажами, кучер в высоких сапогах с колесиками шпор…
На одном из ящичков секретера была изображена дуэль, ее завершающая сцена. Выставив вперед правое колено, в стремительном выпаде человек с орлиным носом пронзает
шпагой противника. Несчастный уже преклонил колени,
Ближе к утру пошел дождь. Когда стало светать, Барнс поднялся. Он стоял с пистолетом в руке, всматриваясь в сплошную серую пелену. В ямках на участке бурлила вода. Стволы деревьев рядом с окном и листва блестели, как свежевымытый автомобиль. Дождь внезапно прекратился. От земли повалил пар. На цветах, подаренных Розалин Лоу, сверкали россыпи дождевых капель. Показалось солнце. Его огненный шар стремительно поднимался от земли, пронзая лучами хаос ветвей — засохших сучьев и молодых побегов.
«Красиво. Как красиво». Барнс отложил пистолет в сторону.
Неправильно он прожил жизнь. Надо было каждый день вставать в пять утра, подходить к окну, а еще лучше вылезать из сумрачного дома и смотреть, смотреть на красоту, вбирая ее, как воздух. Красота природы. А красота человеческих отношений? Тоже чего-то стоит. Харт! Старина Харт предупредил его, предупредил с немалым риском для себя. Правда, предупреждение это ничего не дает. Неважно. Он думал, нервничал, искал выход, хотел непременно облегчить участь Барнса, Барнса, который никогда не принимал Харта всерьез, считал малообразованным, дурно воспитанным, эгоистичным, ограниченным в своих желаниях человеком.
Они попали в ужасный переплет с самого начала их взро — лой жизни. Все поломала война. Если бы не она! Как сложились бы их судьбы? О чем говорили они, лежа на траве аэродрома, еще не зная, что первая А-бомба уже взорвалась на испытательном полигоне в штате Нью-Мексико? Кстати, операция называлась «Троица» — Экие богобоязненные свиньи! — и их тоже было трое. Черт возьми, ведь это случилось шестнадцатого июля, ровно тридцать пять лет назад. Может быть, справедливо, что он уйдет из жизни в том же месяце? Кто-то должен отвечать. Почему бы не он? Погибнуть в юбилей свинства. В юбилей трагедии. Символично. Трагедии не для него одного…
Харт хотел семью, кучу детей, и чтобы все девочки, и все блондинки. Харт прожил всю жизнь один. Куда он дел тепло, с которым начал жизнь, на кого излил? О чем он думает по вечерам, уставившись в мерцающий экран, после стрельбы и пинты ледяного пива? Может быть, Харт тоже хотел бы смотреть на утренние деревья в пелене дождя? Может быть.
Сол хотел денег ж не скрывал этого. «Без денег ничего не выйдет, ребята, я слишком люблю своего несуществующего малыша, я слишком люблю свою еще не найденную жену, чтобы представить: моя семья будет без денег».
Барнс хотел стать настоящим ученым. Не вышло. Вместо этого кромсал тела: делал резекции желудков, удалял аппендиксы и желчные пузыри, откачивал кровь из плевры, иногда брался и за косметические операции, старательно обходя лицевой нерв и потом накладывая шов Донатти.
Ничего не вышло. Ни у кого из них. Еще неизвестно, кому больше не повезло: Барнсу, который скоро приведет в порядок все свои дела, или его друзьям — Харту и Розенталю.
Утреннее время летело быстро. В восемь зазвонил телефон. Незнакомый женский голос был слышен как будто из соседней комнаты:
— Вы еще помните меня, доктор Барнс?
«Неужели у них такие идиотские методы? — изумился Барнс. — Шуточки распущенных старшеклассниц…»
— Не узнаете, — объяснил его заминку голос. — Миссис Уайтлоу, помните такую?
— О! Миссис Уайтлоу! — Барнс искренне обрадовался.
Эта женщина была из жизни до записки со словами «Час пробил». Теперь уже, в отличие от прежнего, Барнс делилсвою жизнь на два периода: до записки и после.
— Конечно, заезжайте! Что мне делать особенного? Нет, обычные дела. Для вас всегда найду время.
«Зачем она приедет? Что-нибудь спросить. Я не испытываю никакого зла к ней. Странно! Мои несчастья начались с ее расследования. Глупости, при чем здесь она? Мои несчастья начались, когда ее еще и в мыслях у родителей не было. Пускай спрашивает, если надо. Какая разница. Буду просто смотреть на нее и получать удовольствие, как от деревьев и цветов в каплях дождя. — Барнс усмехнулся. — Совсем забыл: я мужчина. Пока еще. Наслаждаться, как цветами? Почему? Разве я не могу заинтересовать ее? Конечно, я не молод. Часто трудно понять, почему женщина отдает предпочтение одному, не удостаивая ни малейшим вниманием другого. Я нравлюсь интеллигентным женщинам. Они видят во мне нечто, чего я сам не вижу. Бог с ними. Если они видят, я могу только радоваться за них. Может быть, налить вина и сказать: «Вы не поверите, миссис Уайтлоу, — а тем не менее, я абсолютно искренен, — жить мне осталось не более двух-трех дней. Понимаю, мое предложение прозвучит необычно, но согласитесь, и я оказался в необычных обстоятельствах. Мне нечего терять, осталось так мало времени, что я могу предложить вам руку и сердце. Именно так. Я никогда бы не позволил себе домогаться вас. Ни в коем случае. Я не беден, я одинок. Кому все достанется? Почему бы не жене? Законной жене! Первая брачная ночь будет, вполне вероятно, последней моей ночью. Ну, что? Принимаете предложение?*
Барнс даже взмок от внезапно возникшей решимости. Он расставил кресла, посмотрел, есть ли в холодильнике что-нибудь подходящее к изысканным винам, и, удовлетворенный результатами осмотра, пошел в ванную, встал под душ—
Он растерся жестким полотенцем, взглянул в зеркало на красное пятно, потом опустил взгляд на точно такое же пятно на бедре. В который раз подумал: «Лучше бы оба пятна были на бедре». Всю жизнь ему портил кровь этот незначительный дефект. Какая чушь! Только теперь стало ясно, какая чушь.