Частное расследование

Незнанский Фридрих Евсеевич

Когда правая рука Турецкого освободилась, Бич кивнул:

— И закурить, а? Не хочешь? У меня «Мальборо».

Турецкий отрицательно мотнул головой и посмотрел на парнишку.

— Смена смене идет, — объяснил Бич.

Турецкий не знал, что сказать рыжему пареньку, но чувствовал, что-то надо сказать обязательно. Взгляды их встретились.

— Пост сдал, — сказал Турецкий серьезно.

— Пост принял, — серьезно ответил парнишка.

С него, уже с прикованного, главный Бич, спохватившись, сбил в море очки.

В бараке никого знакомых не оказалось. Люди сторонились Турецкого как прокаженного.

И вдруг он услышал стук— громкий, тупой, регулярный, отчетливый.

Вокруг барака ходил с колотушкой сторож, старый знакомый, старикашка-стукач.

Турецкий сразу узнал его, и дед его сразу узнал.

— О-о-о! Где же ты был?

Турецкий махнул: что вспоминать!

— А наши — давным уж давно — все в Мясорубку! Один я остался — ветеран музыкального сопротивления. Всех пережил и, добился, гляди! — дед показал колотушку. — Свободно теперь, хожу и стучу! Стучу, как хочу, хоть целую ночь, до утра! Не зря, стало быть, жизни-то клали мы за свободу! Вечная память ребятам! — Дед вытер глаза и спросил: — Хочешь яиц?

— Что? — Турецкий очнулся. — Не понял.

— Яйцо. — Дед вынул яйцо из кармана. — Кукушкино. Я наловчился, сейчас расскажу. Кукушка, ты знаешь, подкидывает яйца в чужое гнездо. А я вот из шапки-то, из своей, такое «гнездо» учинил, ну, приманка… И каждый день паскуды-то кукушки, хоть что, хоть дождь, хоть снег, кладут и кладут, ну хоть яичницу жарь.

Турецкий пошел от него прочь.

— Не хочешь? — Дед подумал, обиделся и вдруг как-то зло кинул Турецкому вслед: — Хоть патлы бы постриг, плесень!

Турецкий вышел на берег, к обрыву, к замершей в готовности Мясорубке. Ее сторожили четыре Бича.

Вокруг Мясорубки теперь был укатан асфальтовый плац.

Все было до боли знакомо и так вместе с тем незнакомо!

С криком вдруг вырвался из далекого барака какой-то мужик, молодой, как и Турецкий, лет тридцати, в кожанке и таксистской фуражке. Понесся сюда, к Турецкому, — вверх, на обрыв.

Турецкий стоял и смотрел на бегущего.

Парень-таксист приближался стремительно, словно ветер.

Пролетев мимо Турецкого, не замечая его, парень бросился с кручи — прямо в прибой.

Долго летел, а потом распластался об камни, как пластилиновый, — с хрустом и чавканьем. Правая нога его плеснула одиноким брызгом вверх и назад, а затем упала на гальку, тонкая, с казенным ботинком на конце.

Парень тихо стонал, принимая природную форму. Нога, растянутая метров на пять, медленно сокращалась, шурша по гальке тупым носком башмака…

Турецкий отвел глаза от стонущего таксиста.

Спокойно, мелодично в лесу закуковала кукушка.

Услышав, Турецкий расхохотался, беззвучно, сухо, желчно…

Он наконец-то понял, где находится.

Десятки лиц следили за Турецким с нар. Лица добрые, злые, умные, глупые… Настороженные взгляды: он чужак для них, местный, но пришлый откуда-то человек. Человек-загадка.

Наконец кто-то не выдержал:

— Ну что, лохматый, скажешь?

— Мы — в аду… — помешанно кивнул ему Турецкий и взялся за голову. — И выхода отсюда нет! Мы же в аду!

Барак— нары в три этажа— грохнул от хохота. Смеялись долго.

— А… а ты… а ты думал — мы где?! — спросил старичок-стукачок, утирая выступившие от смеха слезы.

— В аду! — сказал Турецкий и рухнул на нары.

… В той, прошедшей, далекой, никогда не достижимой жизни они бежали с Ириной по лугу, по цветущей поляне, плыли по ней…

А под березами там, в глубокой тени, там, где цвели ландыши, лежала в коляске дочь. Их дочь. Вот с такими щеками.

Ландыши — помнишь ты их? Не забыл?

— Да разве в аду бывают воспоминания?! — громко скрипя зубами, Турецкий спросил, резко вставая.

— А то! — ответили сверху.

— Чего же мучительней?! — сбоку.

И Турецкий снова рухнул лицом вниз.

…Грамов плотно закрепил на голове Марины ажурную шапочку-шлеМ с присосками датчиков. Провода шли от шлема, разбегаясь по шести приборным стойкам, отчего шлем на голове Марины напоминал парик Медузы Горгоны. Точно такие же шлемы были надеты еще на четыре головы, там, за стеклом полуоткрытых уже боксов-саркофагов…

— Соберись, Марина, с силами. — Грамов положил руку на плечо дочери. — Я сделаю пока контроль. На это уйдет минут десять. Потом, чтоб не пугать тебя сразу, начну по волнам как бы, не предупреждая. Протяжками… И помни, чем больше ты стараешься, тем все быстрее кончится. Я буду гнать подряд, четыре близнеца. А если шок, то знай, я подхвачу тебя с любого шока. Твой шок будет на автомате. И все дублировано трижды.

— Давай, давай, — Марина тяжело вздохнула.

— Ага, — Грамов повернулся к пультам и начал предпусковой регламент.

Напряжение? Есть. Блок резервного питания? Есть. Аварийные аккумуляторы? Есть. Заряд? Заряд есть. Ток? Двадцать ампер. Управление? Есть. Блокировка? Есть. Синхронизация? Есть. Генератор такта? Есть. Тактовая частота? Сто тридцать девять гегагерц. А больше? Есть, годится. Делители на два? Делят. На четыре? Есть. На сто двадцать восемь? Идет. Спектр тактов? Соответствует. Фазы, исходники? Стоят, как свечки. Все по нулям? Все. По нулям. Умножители? Лиссажу. Эллипс, эллипс… Восьмерка. Двоит. Шлиц двенадцать. Эллипс. Память. ОЗУ. Чиста. Сбойники ОЗУ? Свободны. Затягивание? Чешет. Гестерезис? Нормальный. А вдвое? Нормальный. Решетки Чебышева. Есть. Стек? Загружается. Порты. Есть. Параллельные. Есть. Последовательные. Первый, второй, третий. Обмен? Происходит. Напряжение? Пять вольт. А здесь? Здесь тоже пять. Эмуляция? Квантуется. Стробы? На месте. Бланки привязки? Есть. Относительные сдвиги? Десять микросекунд. Двадцать микросекунд. Тридцать микросекунд. Метки? Проряжаются. Мультсвязки. Мультивибрирует. Опрос по адресам? Имеется. Сетевая, пятьдесят? Отсутствует. Горячие концы. Идет. Идет. Идет, И тут идет. Отлично. Угловой режим. Угол? Распознает. По типу? Отличает. Привязка к локальной сетке? Привязка есть. Универсальный пересчет?