Частный детектив Илья Муров
Шрифт:
Смотритель щелкнул выключателем, комната осветилась лампами дневного света. Затем привычно дернул за крайнюю дверцу и выкатил поднос со скрюченной старушкой на нем.
– Не то. Давай следующий…
Искомое обнаружилось последним, шестым по счету. Илья Алексеевич не сразу узнал в предъявленном ему теле свою утреннюю находку, поскольку тело оказалось абсолютно голым. Он потоптался, кружа, стараясь взглянуть под таким углом, чтобы заметить стеклянный блеск контактных линз, однако это ему не удалось. Тогда он, превозмогая подкатывающий к горлу рвотный комок малодушной тошноты, приподнял веко у трупа и попытался извлечь линзу таким же жестом, каким на площади Победы извлекла из слезящегося глаза благообразная дама свою неудачную левую линзу. К его немалому удивлению, у него это получилось. В руке у Мурова оказалась невесомая, прозрачная пластинка
– Эй, товарищ майор, хорош мародерничать!
– Я не мародерничаю, а провожу следственный эксперимент… Когда, говоришь, этого жмурика к вам доставили?
– Да вроде вчера, – не слишком уверенно отвечал смотритель. – Не в мою смену было дело…
– Кто твой сменщик? Фамилия, имя, отчество, адрес?
– Тарасенков Георгий Иваныч. Живет в Перепреевке, а вот где прописан, там ли, или где в другом месте, сказать не могу, не знаю… Да вы у заведующего спросите…
Муров все аккуратно занес в блокнот, затем достал фотоаппарат и сделал несколько снимков трупа, не обращая внимания на протесты смотрителя. Спрятав фотоаппарат обратно в карман, сжалился, снизошел, объяснил:
– Смотри сюда, приятель. Что у него на бирочке написано? Неизвестный, правильно? Найден где? В лесу… В лесу? В какой одежде? И где она, кстати?
– Я ж докладал уже: не я его принимал, – затянул свою песню смотритель.
– Тебя как звать-то?
– Константином.
– Так вот, обрати внимание, Константин, видишь, теперь, когда я снял у него с одного глаза контактную линзу, он стал у нас каким?
Константин молчал, тупо уставившись на труп неизвестного.
– Ну, присмотрись внимательнее, Константин…
Константин присмотрелся, пожал плечами: дескать, мертвяк как мертвяк, все при ём: окоченение, бездыханность, бессмысленность…
– Ты в глаза ему посмотри! – намекнул Илья Алексеевич. Константин послушал, посмотрел, пригляделся, просиял:
– Дык у него ж один глаз того, карий, а другой вроде как голубой!
– Умница! – похвалил Муров и, посчитав, что смышленость нуждается не только в моральной поддержке, но и в материальном поощрении, сунул в нагрудный карман умницы еще один стольник.
– А теперь, Костя, быстренько покажи мне журнал и я потопаю, а то времени у меня в обрез…
– А с этим как? Обратно задвинуть или с собой заберешь, как вещьдок? – засуетился Константин, очевидно, только сейчас прикинувший, сколько потенциальных поллитровок оказалось у него в нагрудном кармане.
– Поставь его на место и береги пуще зеницы ока. Это, как ты, надеюсь, уже понял, не простой мертвец, а особенный…
Сфотографировав до кучи десять последних страниц журнала учета, а также протокол передачи трупа с баланса на баланс, Муров вихрем вылетел из морга, не забыв по запарке проверить заднее сиденье, багажник и стартер, и помчался в Перепреевку, одну из ближних, полудачных деревень, где жил сменщик Константина.
По московскому шоссе попасть в деревню было, судя по километражу, короче, но по времени, из-за большого движения на шоссе – дольше. Об экономии не приходилось и думать. Детективов во время следствия такие мелочи не занимают, и Илья Алексеевич поехал кружной, да зато почти всегда пустынной проселочной дорогой, опять-таки не забыв при въезде на нее, провериться насчет хвоста. Хвост отсутствовал. Это уже начинало Мурова беспокоить: в том смысле, что если он на правильном пути (а он полагал, что так и есть), то хвост за ним быть должен. Может, он слегка переоценил их хитроумие, оперативность и коварство? – продолжал он беспокоиться, пыля по проселку с предельной для данного типа российского бездорожья скоростью 55 км/час, что соответствовало 35-ти английским милям, – смехота, а не скорость для частного детектива, взявшего след.
Однако этой скорости вполне хватило для того, чтобы на одном из поворотов – не особенно крутом – машина вдруг пошла юзом, соскочила с колеи, ударилась задним крылом о дерево и, перевернувшись поперек оси, влетела в ложбинку, как в овраг. Все произошло так быстро, неожиданно, и глупо, что Илья Алексеевич не успел ничего предпринять: ни сориентироваться, ни газануть, вывернув руль в нужном направлении, ни даже толком сгруппироваться и выскочить на ходу из потерявшего управление автомобиля. Вжиг, бац, бум-дум-хрум и… тишина.
Муров открыл глаза, узрел кровавую пелену перед ними и, прошептав «достали-таки гады», потерял сознание.
ГЛАВА V
в которой продолжается рассказ о приключениях нашего отставника.
Беспамятство нашего героя было недолгим, глубоким и умиротворяющим. Скорее очнувшись, чем придя в себя, он увидел над собою пару поношенных башмаков, явно нуждавшихся в хорошей чистке. «И кто им в таком состоянии позволил выйти из дому?» – понедоумевал наш отставник и попытался перевести взгляд на что-нибудь другое, более отрадное. Попытка, однако, успехом не увенчалась. Пара башмаков по-прежнему застила его взоры двойным тантрическим символом, словно приглашая к медитации.
«Как они тихи, спокойны и торжественно неподвижны», – покорно подумал Илья Алексеевич. «Как они не похожи на тех своих суетливых собратьев, которым подчиненные дурной голове ноги не дают роздыху, заставляя стаптывать подошвы, скашивать каблуки и покрывать плохо выделанную кожу преждевременными морщинками», – продолжал он в том же духе. «Как же я раньше не замечал этой их тихой кротости, усталой смиренности и удивительной стойкости в бедах. И как же я должен быть счастлив, что заметил это наконец. Да, всё дым, всё прах, кроме этой бесконечной кротости, этой беспредельной изношенности, этой пронзительной сиротливости…» Тут наш отставник пригляделся к предмету своих дум внимательнее и поспешил взять последнее определение обратно: как ни были они кротки, какими бы смиренными в своей неподвижности не выглядели, сиротство их оказалось несколько сомнительным. Оба башмака были не сами по себе, но обуты на чьи-то ноги – в серых носках с красно-белым узором, с бледной полоской кожи, видневшейся между носками и двумя задранными штанинами, принадлежавшими, судя по цвету, фактуре и иным родовым признакам, одним и тем же брюкам. «Как же я не заметил этих ног прежде?» – удивился Илья Алексеевич собственной рассеянности и, внимательно вглядевшись в обнаружившиеся конечности, вдруг скорее сердцем, нежели умом, узрел в них что-то смутно знакомое, нечто ненаглядно родное. «Да это же мои ноги!» – воскликнул он мысленно. – «Мои носки, мои парадные туфли, мои штанины от моих же выходных брюк!..» Радость узнавания была великой, но непродолжительной. Смутная поначалу догадка, сделавшись твердой уверенностью, стала стремительно обрастать мнемоническими подробностями. Память, умаявшись от безделья, выдала на гора рекордное количество битов информации. В течение нескольких прекрасных мгновений Илья Алексеевич вспомнил если не всё, то очень многое из того, чего на самом деле с ним не было, зато было с некоторыми из его прославленных коллег по частносыскному ремеслу. «Ах, вот, значит, как было дело!» – ликовал наш отставник. Значится он, путем тщательного логического анализа и не без помощи высокопрофессиональной интуиции, сумел докопаться до сути, обнаружить важную улику, а преступники, проведав об этом (как? да очень просто – по своим каналам лжи, предательства и мздоимства), попытались его убрать. Далее, скорее всего, имела место бешеная погоня, сопровождавшаяся ожесточенной перестрелкой, в результате которой численно превосходящим врагам удалось вывести его из строя (пока, Слава Богу, не живых, а только здоровых и трудоспособных). И вот он лежит в чистом поле (Илья Алексеевич предпринял еще одну попытку поднять голову и оглядеться, но вновь потерпел неудачу), нет, в кювете, истекая кровью от огнестрельных ран, и ни одна собака, ни один левит, ни один добрый самаритянин не остановится, не подойдет, не предложит помощи. Если так пойдет и дальше, то к его огнестрельным ранам неминуемо добавятся душевные травмы, – куда более опасные для жизни и здоровья даже самых искушенных в бедствиях частных детективов…
Тут до слуха нашего отставника донеслось характерное тарахтенье приближающегося мотоцикла. И вместе с этим тарахтеньем к нему вернулись и все прочие шумы неиствовавшей кругом жизни, как то: стрекот кузнечиков, шелест листвы, жужжание пчел и веселая песнь припозднившегося в силу ряда причин жаворонка. «Слишком много гама для ночи», – отметил про себя Илья Алексеевич. Но додумать до конца эту интересную, сулящую множество открытий чудных, мысль не успел. Тарахтенье приблизилось, заглушив все окрест, затем вдруг смолкло и в установившееся тишине раздался отчетливый, не злой, но с оттенком досадливого удивления мат. Вслед за матом зашелестела попираемая чьей-то не слишком твердой поступью трава и над Ильей Алексеевичем вдруг склонилось смутно знакомое лицо, прозвучали прекрасно известные ему вопросы.