Чеченские рассказы
Шрифт:
– Та нет, мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
– Ха! В сержанты… Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи, в окопах по уши. А тут тебе тепло, собачки. Не служба – мечта! Пиши, Кузнецов, – желает получить специальность "кинолог".
– Тэ-эк, Вечерин… мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец. Решили направить тебя в сержанты. Да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба.
– Та-ва-рищ майор. Я в кинологи хочу, меня и ихний прапорщик обещал. Я собак люблю.
– Слушай, Вечерин, не расстраивай меня, какие кинологи? Ты представляешь,
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю за тем, как ребята из моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мёрзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю "орден Сутулова", за то что загасился. Это мелочи, ведь моё воображение уже с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка – плохое подспорье для романтики, к передвижениям по полю с автоматом я уже не стремлюсь.
Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, начальник группы по работе с личным составом майор Батин предлагает мне подшить ему китель, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.
Мы сидим в просторном, брежневских времён, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под довлеющим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Рафаев.
По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуску из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадёт, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом.
Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки, с кровью выплёвывая зубы и часто оказываясь за бортом.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию, и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он так и скажет: "Это приказ!"
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.
Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело приобретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой дешёвой сигареты приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные, в предчувствии бесплатного зрелища, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке "смирно". Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: "…зачморить…" После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает особенно часто кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и отправляющий футбольным движением в заплёванное пространство между мной и строем бычки; и фраза, брошенная голосом неформального взводного главаря Борисова: "Он лучше нас!"
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается и постепенно нарастает гул. Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову – крадущаяся по-крысиному из углов и межкроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё сделавшееся грушеподобным широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная. Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический моральный эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два чётких удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара… хлёстких и с хрустом, и тяжёлый армейский табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую и липкую чёрную пропасть…
В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.
Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава.