Чеченские рассказы
Шрифт:
30 марта 2000 года очередная команда в 150 человек убывает в Чечню на замену и пополнение сводной группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне Вокзала-1.
В заношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я ощущаю себя русским пехотинцем 1914 года, и от этого собравшаяся в ком душа ещё больше стремится взойти по стальным ступеням в разинутую тьму вагона…
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст – века. Идёт она через "золотопогонников", которым во время атаки стреляли в спину, а случилось – и пораспогонили,
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на побои, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.
Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два-три года старше, "шакалов".
А ненавидеть их по большому счёту было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.
С таким же успехом можно ненавидеть врачей из поликлиник, за то, что они, собирая бесчисленные очереди, спокойно пьют чай с конфетами от благодарного больного. А ещё лучше ненавидеть продавцов, за рост цен. Презирать старослужащих, а через год стать таким же? ("Таким я не буду, а буду хорошим" – здесь не проходит.) Но когда ты солдат, относиться как-то иначе к офицерам просто невозможно, ты, не задумываясь, принимаешь правила игры.
Лейтенант Нечаев сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на кулачную расправу и на падающие липкими обидными кличками оскорбления, и в то время, когда от постоянного рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он целый день валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта.
Но ночью Нечаев выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспокоящий огонь по шевелящимся и издающим пугающие звуки кустам, на грохот падающих сухих веток и для того, чтобы не уснуть, и я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Нечая. Под шумок ничего не стоило его подстрелить – списали бы на обстрел, как это не раз бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Когда в июне Нечаева отправили в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью старшины-контрактника Змея продавал нашу тушенку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вёл всю документацию. Он завёл журнал, где учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы – сгущёнку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, но кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Нечая. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении.
Изюмцев навёл относительный порядок и прижал ту разнузданную дедовщину, что завелась при Нечае (когда обыкновением стало всенощное стояние на постах слонов и за себя, и за мирно похрапывающего в землянке деда), но при моем сроке службы усиление устава я уже не мог приветствовать и воспринимал как ущемление "заслуженных" прав.
Изюмцев был осторожен, на проверку постов он всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвёл. Поездка на бэтэре за водой, которой и окончилось моё участие в боевых действиях, надолго разлучила нас. Я говорю "надолго", потому что через несколько лет после армии я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева, и даже выпил в его обществе стакан пива, но не только желания гибели этого человека, но и вообще какой-либо неприязни к нему в своей душе я не обнаружил, более того, я искренне был рад этой встрече.
От Изюмцева я узнал, что в 2002 году подорвался на растяжке старший лейтенант Цыганков. Одного из немногих, Цыганкова любили солдаты. Он был из того редкого типа офицеров, которые хоть и называют в своём кругу солдат обезьянами или бобрами и искренне верят в их отсталое умственное развитие, но никогда не позволят себе открытого презрения и оскорбления.
Наш ВОП прикрывал дорогу Шали – Ведено, между Биноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно. В полкилометре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зелёнке боевикам было удобно их расстреливать. ВОП мешал чехам безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы время от времени ходили в лагерь за водой. Там был кран, а нам привозной воды не хватало. Кроме того, в лагере было много полезного стройматериала: из полуразрушенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и фанеры – всё, что могло пригодиться.
23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже заняли боевики. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, с одним магазином патронов на человека, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех.
Но начался дождь. Он шёл каких-то 15-20 минут. Однако этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Медведев сказал Нечаеву: "Куда ты нахер пойдёшь, дождь, завтра…" Они пили водку. Майор Медведев, Нечаев и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов.
Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну. Мы приняли бой за добротными брустверами, в дзотах, при всём вооружении.
Я достаточно прожил, чтобы понять: жизнь не стоит того, чтобы за неё цепляться. Осознание этого пришло постепенно, через истерзанный поисками смысла жизни мозг. Тогда, в двадцать лет, захваченный вихрем, бросившим на голову срезанные пулями ветки, я оказался на полу в землянке из стадного чувства, страха у меня не было вовсе. Я не боялся смерти потому, что не знал цену жизни. Я как дикарь, меняющий золотой слиток на стеклянные бусы, мог отдать свою жизнь легко и без сожаления.
Нечаев вытащил нас из землянки и увлёк за собой в лабиринт траншеи. Вот бы когда грохнуть его, но куда там, закрыл бы своей грудью, вынес бы из-под огня, пошёл бы за ним в атаку, если бы ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зелёнке.
Нечаев оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре КПВТ забил короткими глухими ухами. Пули взвыли над головой. Куда стрелять, не видно. По дороге сквозь пелену дыма медленно ползут бээмдэшки, спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые весенней зеленью горы. Кто-то орёт! С силой выжимаю курок, и длинные очереди несутся над колонной.