Чеченские рассказы
Шрифт:
По команде "Строиться вниз" мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться и при появлении его в дверном проёме заорать: "Смирно!" Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: "Отставить. Строиться вверх!"
Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по лестнице. Он давно уже в силу своего высокого инструкторского положения сжился с этой ролью уставшего до крайности от "длительной" службы начальника-ветерана. Всем своим видом он будто говорит: "Как мне всё надоело, и особенно эти бестолковые духи". В этом спектакле, да и в грандиозном театре под названием
Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со "смирно". Остапенко выходит, а "смирно" звучит не сразу. Команду должен подать один человек, а мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подаётся, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: "Строиться вверх!"
Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоело хождение по ступеням, и он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком голову из окна для того, чтобы крикнуть: "Отставить!" И мы не несёмся, а уже еле волочимся по лестнице вверх.
Когда всё как нужно, и скорость, и "смирно", старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу лёгких орёт: "Смирна!", и мы бежим в столовую. Бежим, потому что время на приём пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после сапёров и пехоты, заливаем это холодным чаем, и снова бежим. Теперь мы не успеваем на тактику.
Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. По утоптанному нескончаемыми тысячами сапог тактическому полю, не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду, и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость. Но нагруженные вещмешками спины уходят вперёд, отставать нельзя… Я иду за ними, и не могу идти… А сквозь пелену сознания проносится команда: "Приготовиться к бегу!"…
В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.
Каждый взвод идёт во главе с замкомвзводом по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, чуть позже разделились маршруты третьего и второго.
До места сбора не больше десяти километров по лесу, и два часа на их преодоление тренированным разведчикам более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается не простой.
Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первый ориентир "перекрёсток лесных дорог", становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: "Ну их нахуй эти пары шагов, я помню, мы туда ходили, когда я ещё курсантом был", – движение разведгруппы принимает спорадический характер.
После 8.00 нам всё чаще приходится переходить на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок, благо ноги уже не те, что в начале службы… Дымок полевой кухни мы находим только в 11.45.
После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт воздушно-десантных войск, но не прошёл по конкурсу и офицером так и не стал. Не стал я и сержантом, пройдя подготовку по специальности "командир отделения разведки".
Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов-инструкторов за определённую плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в имевшийся в то время в моем сознании, заложенный книгами и фильмами, образ "офицера – человека чести", но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.
В первые дни южного лета 1999 года, перед самым выпуском, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое "Стой!" оборвало движение взвода в столовую.
Я увидел презрительно сверкнувшие из-под козырька фуражки кроличьи глаза ротного… "Кругом, на исходную, бегом-марш!" "Расслабились! Кру-гом, на исходную… Кругом…"
Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка неумолимо заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последних метров до столовой, разворачивались и бежали назад.
Когда толпоподобный строй сапёров показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскалённом июньским солнцем воздухе.
Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: "…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…"
В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Колесом, пользуясь моментом, мы устремляемся на "экскурсию" и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона, присоединяемся к игравшей в карты компании старшеклассников, парней и девушек.
Я учу их игре в "сто двадцать". Знакомство наше мимолётно, какими бывают сотни тысяч знакомств в жизни, и моя память не воспроизводит черты лица этих людей. Запомнились лишь передавшееся мне чувство той беспечной лёгкости, которая присуща ещё не столкнувшейся с жизнью молодёжи, и смешливые ямочки на щеках одной из девочек. Нам весело, но не сидится на месте, дух искателей приключений несёт нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.
– О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте.
Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного полгода. Нас спасает то, что они начали выпивать давно и валятся спать.
Уже ночь, мы в потёмках пробираемся по спящему поезду. Я успеваю открыть дверь туалета, меня рвёт. Колесу тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке не спящую, а улыбающуюся моему виду знакомую девушку из компании старшеклассников. Она прекрасна. Весь приобретённый мною в студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у её ног и только начинаю что-то воодушевлённо говорить, как (о, ужас!) сверху раздаётся по-старушечьи скрипящий женский голос: "Молодой человек, как вам не стыдно, здесь же дети!"