Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Шрифт:
Огонь
В семнадцать лет мне захотелось уехать из города, иначе бы я решительно со всеми передрался. Меня столько раз выгоняли из школы, что в пятнадцать я бросил ее сам и пошел работать с мексиканцами и японцами к Араму на виноградник, которым тот владел на пару с зятем, Тиграном Багдасарьяном, женатым на Арамовой сестре Веркинэ.
В какой бы школе я ни учился, а я учился в школе имени Эмерсона, в школе имени Лонгфелло, в высшей технической (там я выучился машинописи и стенографии, причем к последней никогда не прибегал, даже став писателем, хотя Диккенс,
Раз-другой помню, она предостерегла, что для головы вредно столько читать, особенно такие толстые, наверняка серьезные книги, а может и греховные к тому же. Понятно, и другие члены семейства неоднократно высказывали то же предостережение. Я не собираюсь утверждать, что чтение не может быть вредным, — конечно, может, как и все другое, и их наказы, в сущности, сводились к следующему: «Потерпи, тебе еще рановато читать любую книгу в публичной библиотеке» — или: «Туда не плыви, там глубоко, опасно, можешь утонуть.»
Честно говоря, меня самого тревожило кое-что из прочитанного. Вспоминаю, например, книжку «Преступность у детей» — она меня ошарашила, я не мог поверить, что практически в любом ребенке сидит преступник, а книга пестрела такими случаями.
Я знал детей, знал их множество, и в самом жалком состоянии — в приюте, но ни одного преступного элемента среди них не было, даже отдаленно ничего похожего не было.
Бывали беглецы, но как им не быть? Мы жили не в родном доме. Я тоже бегал - дважды с мальчиками постарше, один раз сам. Но нас всегда приводили обратно либо голод, либо страх еще большей бесприютности, чем бездомность в приюте, либо опасность попасть в лапы какому-нибудь доброжелателю, который сдаст нас в полицию, и уж тогда мы погорим как следует.
И драки были — почему им не быть? Например, меня подбивали драться с Сэмми Исааксом, его натравливали на меня — развлечение для мальчиков девяти-десяти лет, но никак не преступность, старшие мальчики настоятельно убеждали нас, что мы должны подраться, придумав оскорбления, которые мы заочно будто бы нанесли друг другу, и вот, мне пять или шесть лет, и я жду, когда мой лучший друг нанесет первый удар, а он ждет когда начну я, и наконец это происходит, хотя я решительно не помню, кто же нанес первый удар, скорее всего, нас столкнули лбами, и мы деремся и плачем, а старшие мальчики подначивают:
— По носу ему, Вилли, по носу!
— В глаз, Сэмми, в глаз!
Вот так. А уже через десять минут, отбившись от старших, мы мирно беседуем о чем-нибудь совершенно постороннем, забыв и думать о таком пустяке, как драка.
Но однажды вечером двое-трое мальчиков попытались поджечь крыльцо в здании администрации. Озорство в чистом виде, кукиш всяким персонам, попиравшим те ступени: совету директоров, разным проповедникам и их женам, вообще всем вредным взрослым. Это не был поджог.
Да и попытка не удалась: они сунули спичку в подшивку «Окленд трибюн», бумага быстро прогорела, а ступеньки остались в целости. Дыму, правда, было много, и, обнаружив кучу пепла, как
Приют немедленно стал тюрьмой. Все свободы были разом ущемлены. Всех разогнали по спальням. Всем велели молчать, пока ведется расследование. Можно только читать и делать уроки. А расследование тянулось, тянулось, и прошло время ужина, и ирландка-стряпуха стала потихоньку накаляться. А виновные все не находились. Медленно протекли еще полтора часа. Время от времени те трое обменивались взглядами, стараясь не попадаться на глава кастеляншам и надзирателям, которые сновали взад и вперед, присматриваясь к нам.
Что собирались делать эти трое мальчиков? «Если они продержатся, — думал я, — мы все можем взбунтоваться и разбежаться, и если даже нас переловят, то полиция будет на нашей стороне, поскольку нас оставили без ужина. Прекрасно, если ребята не дрогнут и придется укладывать нас голодными, что, скорее всего, не удастся. Тогда-то мы все и взбунтуемся». Я мечтал об этой минуте, но в то же время я мечтал о мясном пироге, который, мы знали, ожидал нас к ужину, это был наш всеобщий любимец и предмет гордости нашей стряпухи, которая к этому времени успела приложиться к бутылке и шепотом кляла злодеев, измывающихся над детьми.
Я заметил, как те трое несколько раз обменялись быстрыми взглядами, и, понятно, это был разговор молча. Почему все трое должны признаваться и нести наказание? Может, разумнее, если самый старший прикроет остальных? Может, справедливо, если встанет и возьмет всю вину на себя тот, кому пришла эта идея?' В приюте такие разговоры молча ведутся постоянно, как везде они ведутся, где порядки казарменные.
Наконец они договорились, и мы уже знали, до чего они договорились, и четырнадцатилетний Мелвин Этей, самый из них старший, поднялся, подошел к надзирателю, мистеру Хагену.
— Сэр, это сделал я, — сказал он.
И сразу радость в спальнях у мальчиков и у девочек. Надзиратель увел Мелвина, через минуту-другую всем велели готовиться к ужину — мыть руки, строиться в линейку перед столовой.
Нет, никакой преступности не было в приюте.
Соответственно я не знал, как относиться к случаям, которыми была напичкана та книжка. Я привык верить всему, что напечатано в книгах, потому что, рассуждал я, раз это разрешили напечатать в книге, значит, это правда. Впрочем, некоторые ребята в книжке были-таки преступниками. Как могло это случиться? И, поразмыслив, обдумав все, что я знал о детях, я пришел вот к чему: их поведение в детстве было обусловлено, навязано им обстоятельствами, в которых они никак не повинны.
Стихотворение
Я столько дрался в школе, дома и всюду вообще, что мне это самому опротивело и я сам себе опротивел. Я внушил себе, что излечиться от всего этого я смогу, только выехав из города.
Это был июль 1926 года. Скоро мне стукнет восемнадцать, а я все еще сижу во Фресно, который ненавижу всей душой.
Я отправился к Араму в контору в надежде получить какую-нибудь плату за канцелярские услуги, которые я нерегулярно оказывал ему уже целый год, причем не скажу, что мне было неприятно их оказывать, — наоборот, мне нравилось ему помогать. Лучше, чем бить баклуши. И я таки отстукивал ему на машинке множество писем, бегал с его поручениями, впускал к нему клиентов либо просил их подождать, в общем, сделался человеком нужным.