Человек без собаки

Нессер Хокан

Эбба вновь поглядела в окно. Заросший газон, сломанные солнечные часы — прежний владелец дома, господин Стефанссон, очень ими гордился… темные деревья… приближается осень.

Господи, о чем же я думала минуту назад? Были же какие-то мысли, какие-то надежды… что это было?

Взять все в свои руки. Вот что. Восстановить по крупицам тот вечер, все, что было до исчезновения. Действовать, действовать, действовать.

Она встала и пошла в кухню. Телефон звонит уже давно, неважно.

Кристина. В первую

очередь поговорить с сестрой. Она сидела там с Робертом и Хенриком в первый вечер. Может, она что-нибудь заметила… нет, если бы заметила, давно бы рассказала полиции. Но могли же быть какие-то вещи… нет, не вещи — какие-то симптомы… знаки. Знаки, на которые она не обратила внимания, знаки, которые не сумел истолковать этот неглупый, а может быть, просто молчаливый полицейский… и неудивительно, есть знаки, которые ни один полицейский не поймет. Их может истолковать только мать. Слово, жест, гримаса… что-то между Робертом и Хенриком… переглянулись? Но что-то, что-то должно же выплыть, не может быть, чтобы ничего не было, что-то наверняка есть, а я это что-то упустила… а если выплывет, то где же и выплыть, как не в разговоре двух сестер… мы же сестры, у нас обеих большое горе… Выплывет, выплывет. Наверняка выплывет.

Все очень просто. Надо поговорить с сестрой. С чего-то надо начинать, а более естественного начала и не придумаешь.

Естественность и простота… вот чего не было между ней и Кристиной, того не было: естественности и простоты. На этот раз все будет по-иному.

Через двадцать минут билет на поезд и три ночи в отеле в Стокгольме были заказаны. Поезд уходит через три часа; ясно, что, если бы она попросилась к Кристине и Якобу переночевать, они бы ей не отказали. Но она этого не хотела.

Сближение надо начинать медленно и осторожно, решила Эбба. Слишком велико между ними расстояние. Так было с детства. Надо это расстояние преодолеть, но не рывком. Должна быть золотая середина. Не слишком бурно. Тактично и осторожно. Осторожно и тактично. Осторожность — не порок, а добродетель. Не стоит и предупреждать их о своем приезде — позвоню завтра утром из отеля. Не надо давать Кристине возможности подготовиться, придумать формулировки, спланировать разговор. Ни в коем случае. Разговор должен быть как можно более спонтанным.

Наконец-то, с облегчением подумала Эбба Германссон Грундт, вставая под душ. Наконец хоть что-то.

Внутренний голос нашептывал, что ничего хорошего из этой поездки не выйдет. Ты никогда не умела разговаривать с сестрой, вы были как вода и масло… но Эбба решила не обращать на внутренний голос внимания. Никакие голоса не важны, ни внутренние, ни внешние. Важно то, что она начинает действовать.

Конечно, вода и масло… но ведь они сестры! Когда ж и проявиться сестринской близости, если не в трудную минуту.

Она быстро собрала чемодан и написала записку Лейфу и Кристоферу.

Ни слова о цели поездки — все равно не поймут. Просто: уехала в Стокгольм повидаться с сестрой.

Когда она вышла из дому, полил давно собиравшийся дождь. Она заказала такси. У нее возникло чувство, что она никогда сюда не вернется.

Уехала в Стокгольм повидаться с сестрой.

Глава 26

Через час после разговора с Эббой Германссон Грундт инспектор Гуннар Барбаротти спустился в полицейский кафетерий, чтобы выпить две чашки черного кофе и поразмышлять о жизни.

Три дня назад он вышел на работу после четырехнедельного отпуска. Сейчас Гуннар попробовал вспомнить, было ли ему когда-нибудь так же трудно включиться в текучку. На него сразу повесили несколько дел, и одно очень печальное: некий турок, владелец пиццерии, устал от преследований молодых нацистов и убил одного из них клюшкой для гольфа. Убитому было девятнадцать лет. Два хорошо направленных удара в оба виска; насколько Барбаротти было известно, подследственный утверждал, что это была необходимая самооборона.

Зачем он треснул его дважды? — недоумевала Эва Бакман. Одного такого удара вполне достаточно. Этот второй удар потянет на дополнительные шесть лет к сроку. С другой стороны, добавила Эва, хорошо, что эмигранты начали играть в гольф: так они быстрее ассимилируются в буржуазном обществе.

Гуннар Барбаротти никогда не держал клюшку в руках, но он видел пятнадцать фотографий раскроенного черепа этого юнца и не знал, что и думать.

К тому же было очень жарко. Солнце поддавало жару, как утюг, который забыли выключить. Довольно редкое явление для конца августа. Работать в такой атмосфере было не только трудно, а как бы сказать… противоестественно.

Первые две недели отпуска он провел с тремя детьми в Фискебекскиле, где он снимал хижину, а вторые две — в Греции. В Кавалле и на острове Тасос. В Греции, конечно, было еще жарче, но там было ярко-синее море и женщина по имени Марианн. Он встретил ее в таверне во второй же вечер; Марианн сбежала от манодепрессивного учителя физики, отношения с которым якобы зашли в тупик. Так она, во всяком случае, утверждала, и Гуннар Барбаротти решил: ну и ладно, а почему бы нет? Они расстались на аэродроме в Тессалоники всего шесть дней назад, заключив договор: не беспокоить друг друга по крайней мере месяц, а там поглядим.

В Чимлинге не было ни моря, ни Марианн.

Зато был комиссар Асунандер, и комиссар этот был в на редкость отвратительном настроении. Может быть, потому, что зубные протезы по каким-то причинам плохо держались в такую жару. Вполне возможно: он выражался еще резче и лаконичнее, чем обычно. Кто-то утверждал, что его такса принесла четырех мертвых щенков, но никто не решался спросить.

— Германссон? — прошипел он, к примеру, когда Гуннар с величайшей осторожностью затронул эту тему. — Всё. Труп — или ничего. Или два! Работай или меняй. В забытых вещах освободилось место. Хочешь там?