Человек дейтерия
Шрифт:
Ощутив необыкновенный прилив сил, Гриша подцепил на лопату плиту размером в доброго поросенка. Даже Москит удивленно присвистнул. Но Гриша донес плиту легко, не уронив и не споткнувшись, положив куда надо. Возвращаясь за следующей плитой, подумал, что быть сильным удивительно просто. Надо лишь, чтобы кто-то из близких в эту силу немножечко поверил. Сегодня Гриша ощущал себя настоящим геркулесом.
Сказать, что у него началась новая жизнь, было, пожалуй, слишком смело. Однако трещина между старым и новым действительно пролегла. То есть, по мнению Гриши, только теперь у него забрезжило что-то похожее на нормальную жизнь. Свет не свет, но какой-то там отблеск в конце тоннеля. И твердая, совсем даже не болотистая почва под ногами. Точно жил и бродил до этого дня незрячим, а тут — раз! — и начал различать цвета, угадывать
Если говорить честно, Гриша никогда не был высокого мнения о своих способностях. А тут взялся за уроки и понял: получается! Пример показал Степа. И не тот скучнецкий, о котором талдычат в садиках и школах, а совершенно другого свойства. У Степы был настоящий спортивный азарт. Он брал все штурмом и натиском — какой-то простоватой, но при этом отточенной, словно литовка, логикой. Другие подобной логики стеснялись, а он — нет. И хорошее называл хорошим, плохое — плохим. Если трудно было делать долго, он делал быстро. А если наваливались зевота и скука, он скрипел мозгами и придумывал стимул. Даже когда Гриша, вволю постонав и навздыхавшись, интересовался, не хватит ли на сегодня, Степа легко соглашался, но соглашался так, что опять загонял шар в лузу:
— Лады, делаем паузу. Сначала боремся, потом гимнастика, урок рисования и солдатики…
И начиналось то, чего Гришкиному отцу лучше было не видеть. Для затравки Степа мерился силой с Гришей на пальцах и кистях, потом мучил армрестлингом и приседанием на одной ноге. Затем ставил на руки и обучал ходить, придерживая за пятки. Гимнастику сменял бокс, Степа показывал Грише правый и левый боковой с апперкотом. При этом смело подставлял собственные ладони. Когда от бокса у Гриши начинали болеть кулаки и кружилась голова, принимались за отжимание. Сначала пыхтел Гришка, а Степа терпеливо считал. Затем, усадив худосочного друга себе на плечи, он отжимался всякий раз вдвое больше. Силища у него и впрямь была не ребячья. При этом ни штангой, ни борьбой Степа никогда не занимался. Просто много работал — копал землю, рубил дрова, перекатывал бревна на пилораме. И все это с малых лет. По этой причине Степа и на аппетит никогда не жаловался, а разных там «вкусно-невкусно» попросту не понимал. Жизнь, сложная и заковыристая, бросала ему каждый день перчатку, и Степа играючи подхватывал ее на лету.
Гриша не уставал ему удивляться. Переведясь из сельской школы, Степа вынужден был догонять, но на деле это напоминало совсем иную картину. Догонять скучно, и Степа поставил себе задачу перегнать. И сделал это в каких-нибудь полтора-два месяца. Сложнее было с языком — в деревне у Степы английского с немецким не водилось вовсе, но он и тут вывернулся. На турбомоторном заводе, куда его устроили разнорабочим, отыскал какого-то аспиранта, которого и сагитировал на совместные занятия. Аспирант оказался человечком веселым и тут же опробовал на Степе скоростные разговорные методики. Подростку пришлось непросто, но очень скоро Степа дотянулся до первых четверок. С боксом у него, правда, обломилось, зато удалось подружиться с Альбертом Игнатьевичем. Тоже, между прочим, загадка. Казалось бы, зачем рисовать здоровенному хлопцу? Однако Гриша уже ничему не удивлялся. Сам Степа, кстати, был убежден, что именно для этого ему и суждено было приехать в город. Типа, судьба и карма. Рисовал он, правда, без Гришкиного премудрого прищура, но что-то у него явно получалось. Вроде обычные пейзажи, незамысловатые домишки, деревья, пичуги, но руководитель кружка цокал языком и ошарашивал детей мудреной терминологией. Глядя на картины друга, Гриша тоже начинал понимать нечто такое, о чем раньше не догадывался. Степа рисовал не похожее и не красивое, — он пытался оживлять и одушевлять. Может, получалось у него куце, но ведь получалось! Иначе не хмурил бы лоб Альберт Игнатьевич, не простаивал бы подолгу за спиной Степы. Того же Гришу, на удивление ребят, он шпынял куда чаще.
— Вот он, — палец лохматого художника указывал на Степу, — твердо знает, что рисовать, но пока плохо представляет
Студийцы переглядывались и делали вид, что согласны, но все равно толком не понимали — похвала это или критика. И снова Альберт Игнатьевич уговаривал их знакомиться с настоящими художниками: Перовым, Ознобишиным, Серовым, Ярошенко, Поленовым и другими мэтрами.
— Сравнивайте! — вещал он. — Аполлинарий Васнецов писал совсем не так, как брат Виктор. И Шишкин не во всем одинаков. Сосновые и дубовые рощи у него такие, что хочется раздеться и войти в картину. А как хороша «Деревня»! А «На севере диком»! И как проигрывают картины, где Иван Иванович берется за излишнюю пикселизацию.
— В смысле, прорисовывание?
— Верно. Детали хороши там, где они нужны. Но любой туман, дымка, нечеткость порой дают больше простора для фантазий, чем самая отчетливая картинка. Словом, смотрите, любуйтесь, ищите свою ключевую тему. И никогда не беритесь за то, что модно. Крамской как-то упрекал Васнецова за любовь к сказкам. По его мнению, нарисовать чиновника-взяточника было бы куда выгоднее для кошелька художника.
— И что? — спрашивал кто-то из ребят.
— Ничего. Братья Васнецовы остались верны себе, за что им честь и хвала…
Ребята слушали и морщили лбы. Половина слов проходила мимо сознания, но что-то все-таки оседало в головушках. И именно в эти дни Гриша нарисовал башню — ту самую, что построили на школьном дворе. По мнению Степы, нарисовал здорово, хотя и обычной незамысловатой акварелью. Заснеженный корт, кусочек школы и снежное сказочное изваяние. Наверное, было в этом и что-то хулигански-революционное, — очень уж контрастно смотрелась белоснежная башня рядом с черной махиной школы…
Между прочим, ребячья постройка красовалась во дворе уже больше двух недель, и вся школа устраивала вокруг променады. Гриша как-то поведал об этом отцу, и хотя тот промолчал, но было видно, что новостью отец доволен. Тем более что за починенный распиловочный станок Гриша принес ему благодарственную записку. Отца приглашали на ближайшее родительское собрание, где грозились вручить грамоту. Не бог весть какая награда, но на учителей и школу отец больше не нападал. А вот Степу стал уважать еще больше. Тем более что друг Гриши окончательно добил его своей несовременной тягой к книгам. Быстро читать у Степы не получалось, — просто было некогда, и все же почти каждую неделю он брал у них что-нибудь новенькое, в короткий срок перечитав всех отцовских любимцев — от Быкова с Васильевым до Астафьева и Воробьева. Некоторые фамилии Гриша, к стыду своему, слышал впервые, но уже не округлял глаза, когда за ужином Степа принимался обсуждать с отцом язык тех или иных авторов, расспрашивая о каких-нибудь житейских мелочах убежавшего времени. Например, о том, как мостили чурками городские улицы, в какой форме посещали учебные заведения, как подбивали сапоги деревянными клиньями. Отец вольно откидывался на стуле и принимался рассказывать. Голос его при этом плавился точно масло на солнце, с рычащих обертонов перемещаясь в бархатный непривычный Гришкиному слуху диапазон. И на Степу он глядел совершенно по-новому. Наверное, это даже можно было именовать подобием дружбы, хотя поверить в дружбу «отцов и детей» Гришке представлялось невероятным. Кстати, мама внесла свою законную лепту, вызвавшись однажды починить Степе брюки, чем привела парня в полное смущение.
— У нас же есть швейная машинка, — пробовал объяснить он. — Еще «зингеровская», ручная. Но все осталось там — в деревне. А здесь приходится чинить на скорую руку…
К слову сказать, эту «скорую руку» Гриша сам наблюдал не так давно, поскольку свои лопнувшие брюки Степа зашивал у них дома — крупными стежками и прямо на себе. То есть тогда ему подумалось, что вышло классно — и быстро, и аккуратно, однако мама Степину работу напрочь забраковала. Загнав парня в ванную комнату, заставила переодеться и за машинкой скоренько провела ремонт реквизированных брюк.
Короче, родителей было не узнать: мама при Степе заметно оживлялась и пыталась всякий раз приготовить что-нибудь повкуснее, отец тоже светлел лицом и с удовольствием принимался выдавать одну историю за другой. Иногда из прочитанного, а чаще из собственной жизни.
Он даже в спальню к Гришке раз заглянул, чтобы что-то такое сказать. Важное и весомое. Но оригинального не получилось, и отец ограничился ворчливым напутствием:
— Держись этого парня. Двумя руками, — вздохнув, добавил: — Даже непонятно, что он в тебе, дураке, нашел…